01.01.2014 | 00.00
Общественные новости Северо-Запада

Персональные инструменты

Память

Анри Кетегат. Уроки и Лица

Вы здесь: Главная / Память / Уроки литовского / Анри Кетегат. Уроки и Лица

Анри Кетегат. Уроки и Лица

Автор: Анри Кетегат — Дата создания: 21.05.2011 — Последние изменение: 21.05.2011
Участники: При содействии Андрея Алексеева
Когита!ру
Литовские заметки социолога Анри Кетегата. Последние тридцать лет автор живет в Литве.

Из уроков литовского


Чему меня научила Литва? Вряд ли чему-нибудь такому, чему нельзя было бы научиться и не живя в ней. Но я в ней живу, и именно из литовского опыта извлекаю уроки, оснащенные наглядными пособиями. Ну например.

Конец 1970-х. Алые полотнища приглашают в счастливое будущее, которое называется komunism. Билет в кино продаётся в kase.  Пришелец из России круглит пытливый глаз: почему одно m, одно s? Не в том смысле, что не так, как в русском, а в том смысле, что не так, как на латыни. В безграмотности можно заподозрить изготовителя единичного изделия, но ведь и здесь, и там, и там вот... Ларчик открывается, когда пришелец узнаёт, что литовская орфография не допускает двойных согласных. 

На заводе пришелец слышит, как бригадир слесарей-сборщиков обращается к начальнику цеха: «Начальник, когда детали привезут? Бригада простаивает». Не товарищ начальник и не по имени-фамилии... Начальник – и всё. Пришельцу слышится в таком обращении некая ироническая фамильярность (вроде как – эй, начальник!). Наблюдения множатся, и вот их сумма складывается в вывод: никакой фамильярности, просто вне сферы личных отношений здесь приняты ролевые, а не персональные обращения, ну а товарищ, слава богу, на низовом уровне не прижился из-за чужеродности.

Месяц кончается, в бригаде аврал: не сделаем план – не будет прогрессивки, а это треть зарплаты. Юный Повилас, присев на корточки, ставит готовую машину «на копыта». В переводе с нашего, бригадного, на общепонятный – крепит к днищу колёса, на которых мы покатим машину на участок наладки. Появляется старушка-уборщица из соседнего цеха, бабушка Повиласа. «Kur Povilas?» – спрашивает она бригадира. «Povilas suko», – говорит тот и машет в сторону внука. Пришелец слышит: «Повилас – сука» и озадаченно корит бригадира: «Ты что, Владас? Зачем нахамил старухе?» Владас смеётся и объясняет недотёпе: suko – это крутит. На сборке преобладают вращательные движения (винты, гайки...), и работать значит крутить.

Итак, урок: зри в здешний корень даже тогда, когда тебе кажется, что твой нездешний опыт обеспечивает ориентацию в новой среде. Иначе будешь недоумевать и попадать впросак. Так что, хотя многонациональный Вильнюс издавна самый русифицированный город Литвы (не одними лишь державно-православными пристрастиями Тютчева порождены его строки «Над русской Вильной стародавной / Родные теплятся кресты...»),  пришелец из России должен корректировать свой импортный опыт.

Ещё урок.

Литва научила тому, что от нации, как и от женщины, нельзя требовать любви. Расхожая формула «Они (титульные) нас (нетитульных) не любят» – реакция инфантильная, выдающая неуверенность в себе, отягощённую историческим невежеством. В межнациональных, как и в межличностных, отношениях норма – не объятия, а неприкосновенность личного пространства. По уровню её соблюдения средний обитатель литовских холмов превосходит среднего обитателя холмов московских. Причём это не обязательно этнический литовец. Тут не столько «дух нации», сколько «гений места». Персонал посольства РФ в Вильнюсе заметно корректнее персонала ОВИРов, с которыми мне приходится иметь дело при наездах на родину. В обоих случаях люди русские, но разного разлива.
Литва научила ценить сдержанность. Не надо мне, чтоб меня любил прохожий (дай я тебя поцелую!). Мне достаточно, если он не заступает за черту. Пацаны,  которые шествуют под  транспарантом «Литва – для литовцев»,  за черту заступают, но они маргиналы в большей степени, чем их российские двойники, гуляющие под транспарантом «Россия для русских».  И, в отличие от двойников, у них нет на боевом счету иноплеменных трупов.

Не всякая, однако, сдержанность кажется достоинством. Даже если понимаешь, откуда она родом. 9 мая 2011 всплакнуть под «Тёмную ночь» я пошёл в еврейскую общину Вильнюса. Там не сдерживались.

10 мая 2011




Анри Кетегат. Из цикла «Встречные лица»
            

СПЛОЧЁННЫЕ

За скользящим вдоль леса вагонным окном сутки переламываются от дня к ночи. Поезд Тюмень – Петербург убегает от заката, но многоцветный по осени лес всё-таки  меркнет: закат быстрее поезда.
Пока, в начале сорокадвухчасового пути, плацкартный вагон малолюден. В нашем отсеке из шести мест заняты два. Соседка с гладко зачёсанными сединами читает Новый Завет. Лицо соответствующее – мягкое, светлое, по красивым морщинам струится благоволение. Я уже знаю, что едет она с севера, где много лет инженерила на стройках, а теперь навещает друзей, живёт же в Питере с дочкой и внучкой – им не в тягость, спасибо северной пенсии.

Проводник со смоляными кавказскими усами и беспримесно русской речью метёт пол. Соседка интересуется, сколько приготовить за постель.
– Сорок шесть, – говорит проводник и тут же поправляется: – Ой, сорок пять.
Какая-то рябь пробегает по соседкиным морщинам. Вскоре выясняется – какая.

Вернувшись из сортира, я вздыхаю – не то чтоб с горя, а так, светской беседы для:
– А мыла в сортире не-е-ту.
– И туалетной бумаги то-о-же, – подхватывает  мой запев соседка, уже сменившая святую книгу на сумеречный заоконный пейзаж. – Так ведь кто проводник-то... Они же знаете, какие хитрые. Вы заметили, как он лишний рубль хотел за постель содрать?

Говорится это тихо, без агрессии, просто с сожалением констатируется печальный факт.

Дорожный перестук колёс и языков продолжается, и соседкина печаль с кавказцев по какой-то кривой смещается на литовцев. Её подруга двадцать семь лет прожила в Вильнюсе и вынуждена была уехать в Россию, потому что «они не хотят по-русски разговаривать».

Насчёт кавказцев я ограничился молчанием, предоставив соседке самой решать, знаком чего оно является – согласия или несогласия. С литовцами, однако, она уж слишком подставилась.
– Вы будете смеяться, но я как раз живу в Вильнюсе и именно двадцать  семь лет.
Её взгляд выжидательно оживляется, а я продолжаю:
– И со мной там разговаривать по-русски вполне хотят.

Не теряя выжидательности,  взгляд тускнеет, а я говорю, что случаи нехотения бывали, но за двадцать семь лет и десятка не наберётся. Достаточно ли этого для смелого вывода вашей подруги? Нехотения потому и запоминаются, что они не повседневность, а то, что выпадает из неё. Происшествия. И, кстати, мы с вашей подругой, прожив в Вильнюсе по четверти века, потому и остались одноязыкими, что там можно обойтись русской речью. Было б нельзя, уж как-нибудь освоили бы речь литовскую, хоть возраст и помеха. Повседневность бы вынудила и выучила.

Собеседница моя озадачена, но не спорит. Наоборот, спешит посоответствовать. Из недр памяти извлекается светлый образ литовки Гедре, с которой дружила в детстве, живя в Игарке.
– У нас там разные из Прибалтики жили, не только литовцы. Они такие же, как мы, были, только не плакали, когда Сталин умер.

Давно уж дивлюсь я лёгкости, с которой стихийный, идеологически не накачанный ксенофоб становится оппортунистом, сталкиваясь с возражением собеседника, который кажется ему более «культурным». То страх попасть в число отсталых сработает: с советского детства он помнит, что националист  –  персонаж пережиточный, как бы застрявший по дороге от обезьяны. То плебейское представление о приличии помешает подать голос протеста: уважить собеседника – значит согласиться с ним, а возразить – всё равно что перейти на личности. Это, однако, действительно лишь для ситуаций, когда такой – податливый – ксенофоб не задет лично. И когда он один, без единомышленников (единочувственников, надо было бы сказать, ибо процесс, протекающий в его голове, трудно назвать мыслительным). Обладатели правильных усов, носов и слов стоят на своём, лишь сплотив ряды. Оказавшись один  в поле, такой человек не воин и не то чтоб капитулирует, а как-то незаметно для себя братается с противником. Если, повторяю, это не боец  идеологического фронта.

За Екатеринбургом к нам подсаживается словоохотливый крепыш-пенсионер с котом в затянутой сеткой корзине. Застелив постель, он выпустил на неё своего заключённого, и тот простёрся на полполки, снисходительно поглядывая на изумлённых попутчиков-недомерков.
– Экий он у вас баскетболист, – говорю я хозяину, как оказалось, бывшему учителю физкультуры. – Сабонис, не меньше.
– Он у меня  другим делом занимается, – радостно откликается крепыш, – не с мячом бегает. Навёл в деревне страху:  коты попрятались, а кошки – все его.
И пускается по следу, на который я навёл его ненароком, упомянув Сабониса.
– А в Литве я бывал. В Бирштонасе, курорт там у них такой. Так, знаете, захожу в магазин, продавщица сперва своих всех отпустила, а уж потом меня. Поехал в Каунас. Подхожу к таксисту: где улица Ленина? Не знаю, говорит. А улица, оказалось, вот она, на ней я и стою.
– Ну вот видите, – оживилась читательница Нового Завета, мгновенно забыв о недавнем братании. – Человек же рассказывает, как с ним самим было!

Странные люди прибалты. То не плачут, когда умер Сталин. То не знают, где улица Ленина. И тогда те, кто плачет и знает, сплачиваются вокруг своей обиды.
Разливается по Руси Великой нитроглицерин. Где ещё не ненависть, там  готовность к ней. Случись в вагоне мыльный бунт, быть проводнику-кавказцу биту. Но за что – за мыло или за направильные усы?

Мыло, впрочем, давно уж появилось. И спецбумага тоже. Несмотря на ихнюю хитрость. Убегался он, наш хитрец: сменщика-то не дали. Так и просуетился все сорок два часа один.                                                                                                              
Сентябрь 2006    


Р А З Н Ы Е    


Спирт, не относившийся, как и каустик, к дефицитным реагентам, был всегда, и к концу смены круглолицый Антанас становился ещё и багроволицым, так что кличка Помидор легла, как шар в лузу. Кругл он был не только лицом, но и всем, из чего состоял. Сумма соответствовала слагаемым. Нечто шаровидное, легко перебирая шустрыми ножками, бодро катилось то по горизонтали, вдоль гальванических линий, то почти по вертикали, по крутой лестнице в подвал, где размещались реакторы станции очистки гальваностоков.

Помидор работал на хромовом реакторе, где проблем было особенно много. Реактор запросто справлялся с промывными стоками (отходом промывки деталей после нанесения гальванопокрытий)  и захлёбывался стоками концентрированными (отработанным электролитом из ванн). Концентраты собирали в шестикубовый коллектор, из него понемногу подавали в реактор, смешивая с промывными, это облегчало осаждение хрома. Но сверху, с гальванолиний добавляли быстрее, чем внизу убавлялось, коллектор переполнялся, и наступал день, когда мастер очистной станции, уходя домой, подмигивал заступившему на вторую смену Помидору, своему доверенному лицу: «Сбрось куба полтора». Тот весело подносил пухлую ладошку к нахлобученной на уши беретке и поздним вечером, когда инспекторы природоохраны на охотничьи тропы уже не выходили, сливал в канализацию ядовитейший хромовый электролит.
 – Антанай, – сказал я однажды, для вящей проникновенности поставив обращение  в звательный, как положено у литовцев, падеж. – У тебя же внуки, ты думаешь, к ним эта отрава не попадёт?
– Река смоет, море размоет... – Пухлые и уже багровые щёчки жизнерадостно разбежались в улыбке, прощавшей мне мою наивность.

Я давно простился с заводом, и когда, однажды двадцать лет спустя, неспешное моё движение к троллейбусной остановке прервал быстроногий встречный старик,  узнавать его я начал с нахлобученной на уши беретки. Контраст с былой шаровидностью был разительный.
– Антанай, – развёл я руки, – тебя стало вдвое меньше! А где остальное?
– О внуках забочусь. Время придёт – нести легче будет. –  И вдруг отощавший Помидор взорвался: – У начальников спроси. Мы-то думали: вот уж в независимой Литве заживём! А они только себе хапают. Нелегалов этих, беженцы которые, кормят. А зачем? Лучше своим отдай. Вот у тебя пенсия сколько? Ну у меня на полсотни больше. За квартиру заплатил – осталось сто восемьдесят. Можно на сто восемьдесят прокормиться? А ведь ещё лекарства надо.  
Что да, то да. Если б не потомки, пришлось бы и мне выбирать: хлеб или лекарства? Похоже, Помидору с потомками, ради которых он худеет, повезло меньше. Тем неистовей его ненависть к начальникам.
– Бразаускас опять везде коммунистов понасажал. Я б их всех расстрелял. Согнал бы в крематорий – и...
– Хорошо, Антанай, что у нас с тобой нет оружия, а то б наделали глупостей.
– Это не глупости, это правильно. – На меня обрушивается очередной слухопад о воровстве в правительстве.
– Мне легче, чем тебе, Антанай: я этого не знаю.  
– Не знаешь? – недоверчиво переспрашивает Помидор, благодаря телевизору знающий всё и наверняка. Внезапно потеряв ко мне интерес, он вяло прощается.
                                                   
***
Вильнюс город маленький. Вечером того же дня в супермаркете натыкаюсь на тележку, управляемую Альгисом. С ним я работал в другом цехе, сборочном. Альгис был не удалой выпивоха – погубитель природы, а беспробудно трезвый и высокосознательный гражданин страны советов. На работе он горел с двух концов сразу – как передовик производства и как цеховой парторг. Инженер по образованию, он карьере предпочёл место наладчика счётных машин, дневал и ночевал в цехе и заслуженно получал больше всех. При этом, будучи потомственным коммунистом, ревностно и бескорыстно предавался общественной работе. Мне нравилась неспешная сосредоточенность, с которой он вдыхал жизнь в машину, к сложенью которой приложил руку и я, слесарь-сборщик. На партсобраниях Альгис без выражения проговаривал скуловоротные партийные слова, а переходя к производственным делам, которые обычно и были основными в повестке дня, оживлялся. Так в троллейбусе пробивают талончик – не талончика ради, а поездки для.
Когда в конце 80-х начались перемены, я работал уже не в сборочном, а в гальваническом, на очистной станции, но иногда встречал Альгиса. К новым ветрам он отнёсся настороженно. «Посмотрим», – говорил он, пожимая плечами. И вот теперь, «посмотрев», начинает издалека:
– Ну и как твоё ничего?
– Да всё ничевей и ничевей, – улыбаюсь я.
– У тебя ещё хватает сил на юмор. Хорошо живёшь.
 Работает Альгис (он помоложе меня) всё там же, хотя «там же» остались только корпуса, населённые новыми людьми и новыми заботами, среди которых  бывшие производители счётных машин, в малом числе ещё сохраняющиеся, чувствуют себя краснокожими в мире неизвестно откуда взявшихся бледнолицых. Безжалостный рынок мгновенно обрушил сбыт этих машин, с ликвидацией планово-распределительных связей оказавшихся вдруг бесполезными ископаемыми. Завод, когда-то экспонат социалистической витрины (всех высоких гостей непременно везли сюда), развалился на акционированные обломки, занятые кто чем, и теперь Альгис добывает нежирный свой кусок наладкой всякой несерьёзной мелочи, недостойной его квалификации. Печальный мой собеседник перечисляет преимущества прежнего жизнеустройства, то и дело приговаривая: «Разве не так?» Я было начинаю разговор про «не так», но вдруг соображаю: негоже отбирать у израненной души исполнительного трудоголика последнее убежище – иллюзию, что он лучше своей нынешней судьбы, что судьба к нему несправедлива и кругом виновата. Я вынимаю из себя полемический запал и обращаю к бесконечным рядам супермаркетного изобилия жест примирения: «Во всяком случае это – не так. Не так, как было». С очевидностью Альгис, не забывший прилавки  советской поры, не спорит, и мы расстаёмся, не утратив взаимной приязни.

***
А вот Людвигас доволен судьбой. На сборке он одно время бригадирил надо мной и по моему же предложению был смещён за вялость в оргработе. А теперь... Представительный человек с благородной проседью на висках выходит у моего подъезда из крутого авто. «Людвигай! Тебя ли вижу?» – «Меня, кого ж ещё. Что, изменился?» – «Преобразился!» Оказалось, выйдя из планово-респределительной тюрьмы на вольный рынок, Людвигас открыл в себе тот самый оргталант, который в тюрьме был невостребован и мною не замечен. Он затеял неслабый производственный бизнес, в который вовлёк, как выяснилось, одну из моих соседок, к каковой соседке и приехал в гости – почивать то ли на лаврах, то ли ещё на чём.

***
На Кальварийском рынке, главном в Вильнюсе, подхожу к прилавку с дрелями и узлами к ним: на моей износился патрон, надо насадить новый. Продавщица в лихой бейсбольной шапчонке, оживлённо разговаривает с товаркой, ко мне спиной. Но вот она поворачивается, светясь улыбкой, от которой стало всё светлей... «Езус Мария!» – восклицаю я на манер здешних католиков. Катя! Бывшая мастерица  бывшего нашего с ней родного завода. Вот уж кто негодовал, когда поднялась atgimimo banga (волна возрождения), как поименованы были общественные страсти той вдохновенной поры. Катино негодование питалось из двух источников – национального (она русская) и мировоззренческого (она была активной партийкой, непременным членом цехового партбюро). На одном из последних партсобраний после её страстного выступления «за интернационализм» я не усидел и призвал не распаляться, а подумать, откуда взялась atgimimo banga и что она должна смыть нам всем на пользу. «Ты к ним просто подлизываешься», – сказала  Катя после собрания с неподдельной обидой на меня и на «них».
И что теперь, спустя годы? Спустя годы обижаться некогда и не к чему.  Деятельная Катя развернула торговлю ходовым товаром для рукодельных мужиков, забыла про  партийные собрания и даже планирует вовлечь  в свой бизнес недавний оплот мирового империализма: прилавок передаст дочери, а сама полетит в США. Так что не смейся, паяц, над разбитой Катиной любовью к всеблагой партии и союзу народов-братьев. Освободившееся в её сердце место всецело заполнила любовь к личной инициативе, от которой ни одному из народов хуже не стало.

***

Разно живут люди в отделившейся Литве. Разней, чем раньше. И узнают о своей разности, раньше мало что значившей.                             

Май 2006

ОХОТНИК


Какая-то обволакивающая мягкость была в его облике, в строе речи. Он, посвящённый, как бы заранее прощал непосвящённым тривиальность их мнения.

Раза два или три мы встречались  в доме моего двоюродного брата. Брат, бывший советский офицер, выйдя в отставку, погрузился в военную историю. Особенно пристально занимался войсками СС – находил малоизвестные материалы, выступал на конференциях. На одной из конференций познакомился с Пятрасом. Тот сосредоточился на лидерах третьего рейха. Он шёл по их следу с маниакальным упорством, из мельчайших осколков терпеливо складывал мозаику – портреты и биографии.

Брат в своих поисках восстанавливал картину злодейства. Поисковый интерес Пятраса вначале показался мне разгадыванием интриги детективного романа, но потом... Проверяя своё подозрение, я сказал Пятрасу, что в его портретах нет важной краски – пепла Освенцима. Портретист посочувствовал жертвам – и обозначил другую чашу весов: «Но Grossdeutschland! Великая Германия!..» Взгляд его утратил мягкость, плечи расправились. Другая чаша, если и не перевесила, то уравновесила первую.

Шло время. Пятрас тоже не стоял на месте. В популярном еженедельнике он опубликовал статью, в которой утверждал, что Нюрнбергский процесс как процесс победителей был «явно несправедливым», что на нём получила юридическую силу «...легенда о якобы 6 млн убитых евреев, хотя в действительности у суда не было ни одного подписанного Гитлером документа об уничтожении евреев...»

Пятрас не антисемит. Он женат на еврейке и ездит в Израиль к живущей там дочери. Он не евреев не любит, а любит Grossdeutschland – идею Великой Державы. Идея захлебнулась пролитой ею кровью, но сердце Пятраса отдано тем, кто предпринял героическую попытку. Охотничий азарт перерос в любовный недуг.
В связи с публикацией статьи о «легенде» послы восьми западных стран выразили протест. Генпрокуратура Литвы начала досудебное расследование. В министерстве внутренних дел, где он был чиновником средней руки, Пятрас больше не работает.
Ноябрь 2010

 

Об авторе: Анри Кетегат, социолог, автора автобиографической прозы, пермяк, петербуржец. Живет в Вильнюсе.

 

См. также на Когита!ру:

Владимир Костюшев о Чюрленисе, Ландсбергисе и "Саюдисе"

Ольга Старовойтова о своем литовском мифе

К литовским урокам

Владимир Ведерников о духовных связях с Литвой

Леонид Дубшан. Labas dienas



comments powered by Disqus