Елена Андреевна Шварц (1948 - 2010), выдающая русская поэтесса. Родилась и жила в Ленинграде-Санкт-Петербурге. Умерла в Санкт-Петербурге 11 марта 2010...

Из последних публикаций о ней Очерк Виктора Топорова "Лестница Иакова" (Частный корреспондент, 12 марта 2010); Андрей Анпилов (tschausy) "Магнитная аномалия" (23 марта 2010); Кирилл Анкудинов "Ночь поэзии. Черная Луна" ("Частный корреспондент", 24 марта 2010).

 

Т.К.: Почему именно Польша, почему польские мотивы в ранних стихах?

Е.Ш.: Польских мотивов в моих стихах не так много. В стихотворении “Бурлюк” (1974) Польша только коротко упоминается как символ обиженности, обделенности.

              (“ <...>
             Но вы – о бедные – для вас и чести больше,
             Кто обделен с рождения, как Польша,
             Кто в пору глухоговоренья
             Родился – полузадушенный, больной,
             Кто горло сам себе проткнул для пенья,
             Глаза омыл небесною волной
             И кто в декабрьский мраз – как чахлая осока,
             На льдине расцветал, шуршащей одиноко.
            <...> “)

Но это не совсем точно, не с рождения Польша была “обделена”, а уже гораздо позднее. Вообще Польша для меня очень много значит. Всегда Польшу любила. Не потому, что это самый западно-европейский народ, а именно как самый мистически настроенный из всех славянских народов. Мессианские польские идеи мне тоже очень близки. Мессианские идеи мне в любом народе интересны, будь то  польский, иудейский или русский народ. Как говорил  Достоевский о русском народе – “народ-богоносец”, самосознание любого народа как богоносца, свойственное полякам, евреям, мне близко. И как самый страдающий народ. Может поэтому в стихотворении “Плавание” все это переплелось с идеей смерти.

“Плавание” – написано в 1975 году. Это стихотворение о смерти, что не сразу понятно. Оно приснилось мне во сне, поэтому оно имеет еще какую-то дополнительную гарантию верности. Люди плывут в лодке, причем не понятно по Висле или по Финскому заливу. Почему те, кто сидят в лодке, в основном поляки, я не могу вам досконально объяснить. Постепенно герой понимает, что вокруг него все убитые, и сам он убитый. Все они переплывают в царство мертвых. Почему вот так оно приснилось мне во сне.

Т.К.: А когда Вы стали читать по-польски?

Е.Ш.: Лет в 20. Можно было покупать польский журнал “Кобета и жиче”, и, во-первых, получать из него какую-то информацию, которой не было в советских журналах. А во-вторых, читать польских поэтов. О Мицкевиче я не говорю, я читала и “Дзяды” и многое другое. Читала Словацкого, конечно. Но больше всего мне нравились Лесмян и Норвид. Может быть, фильмы польские меня к этому подтолкнули. “Пепел и алмаз” мне очень нравился. Я вообще любила изучать языки, итальянский, английский и другие, и польский в том числе. Сейчас давно практики нет, но одно время я даже довольно бойко на нем разговаривала.

Т.К.: А с кем?

Е.Ш.: С какими-то была знакома поляками по жизни.

Т.К.: Специально искали какого-то знакомства?

Е.Ш.: Нет, я не искала никогда. Я никаких знакомств вообще не искала. В основном через маму. Мама (1) в театре работала. Она дружила очень с Эрвином Аксером, который у них в театре поставил спектакль “Карьера Артура Уи” Брехта и другие. Очень хороший режиссер, мне он очень нравился. Он написал книгу о своей жизни. И речь шла о том, чтобы ее здесь публиковать, и чтобы я переводила из нее что-то. Я даже перевела какой-то кусочек,  но мы не нашли издателя. Я театровед по образованию. Мне нравился Гротовский очень. Я его не видела, не знала, читала о нем. А сейчас как-то очень мало знаю о Польше.

Т.К.: А из политических событий Вас что-то в Польше интересовало? Не помните?

Е.Ш.: Чехословакия интересовала больше в этом плане. Политика меня вообще никогда не волновала, кроме ввода наших войск в Чехословакию. Это была ужасная трагедия. Интересовала “Солидарность”, только я не помню каких-то особых событий. Мы все сочувствовали антитоталитарным движениям, естественно. Но больше я польским искусством интересовалась, театром, литературой, кино. Кислевский мне очень нравился, его “Десять заповедей”.  Меня просто потрясла в свое время писательница, которую у нас почти не знают, я ее читала по-польски – Налковска. Потом потрясающий писатель Бруно Шульц, он жил в Черновцах, считается польским писателем, потому что писал по-польски, но в сущности трудно определить его национальность, потому что принадлежит он еврейско-польско-русско-украинская культуре. Недавно в издательстве Инапресс вышла его книга в очень хорошем переводе Цивьяна.

 

Т.К.: А из современных польских поэтов знаете кого-нибудь?

Е.Ш.: Поэтов послевоенных просто очень мало знаю. Мне довоенные, в основном, нравятся. Мне кажется, что сейчас упадок поэзии во всем мире, не только, может быть, в Польше, просто послевоенный упадок поэзии во всем мире. Кроме России. Это мое убеждение.

Т.К.: Почему? Е.Ш.: Почему, это много толкований слишком. Есть разные версии, почему. Некоторые говорят, потому что Россия моложе, позже развивалась. Я считаю, что победа верлибра во всем мире послужила как-то не к добру...

 

Т.К.: Говоря о Польше, Вы все время говорите о прошлом. Есть что-то в отношениях современной России и Польши, что Вас настораживает, беспокоит?

Е.Ш.: В последнее время доходят слухи о какой-то неприязни поляков к русским. Какая-то месть за что-то... Но разве можно мстить за то, в чем виновато государство, людям, культуре русской? Взаимообогащение культур польской и русской всегда происходило, а теперь уже не происходит именно из-за этой сепаратности. Это настораживает. Поляки гораздо больше обращены к западной культуре, чем к российской. Мне кажется, это не верно. Россия сама обращена, как двуглавый орел, в сторону Запада и в сторону Востока. Так и Польша в свою очередь обращена действительно и к Западу, и к России, через которую многие восточные мотивы к ней приходили. То есть сегодня она сама себя обедняет этим. Тем более я считаю, что русская поэзия, действительно лучшая в мире. И поляки, обратившись к западной, к английской или тем более к французской поэтической традиции, мне кажется, не на верный путь встали.

 

                         Плавание

 

Я, Игнаций, Джозеф, Крыся и Маня

В теплой рассохшейся лодке в слепительном

                                      плыли тумане,

Если Висла – залив, то по ней мы, наверно,

                                      и плыли,

Были наги – не наги в клубах розовой пыли,

Видны друг другу едва, как мухи в граненом

                                      стакане,

Как виноградные косточки под виноградною

                                     кожей, –

Тело внутрь ушло, а души, как озими всхожи,

Были снаружи и спальным прозрачным мешком

                                     укрыли.

Куда же так медленно мы – как будто не плыли –

                                     а плыли?

Долго глядели мы все на скользившее мелкое дно.

– Джозеф, на лбу у тебя родимое, что ли, пятно?

Он мне ответил, и стало в глазах темно.

– Был я сторожем в церкви святой Флориана,

А на лбу у меня – смертельная рана,

Выстрелил кто-то, наверное, спьяну.

Видишь, Крыся мерцает в шелке синем, лиловом,

Она сгорела вчера дома под Ченстоховом.

Nie ma juz ciala, а boli mnie glowa (2).

Вся она темная,теплая, как подгоревший каштан.

Was hat man dir du armes Kind getan?

(3)

Что он сказал про меня – не то чтобы было

                                ужасно –

Только не помню я что – понять я старалась

                                напрасно –

Не царапнув сознанья – его ослепило,

Обезлазило – что же со мною там было?

Что бы там ни было – нет, не со мною то было.

Скрывшись привычно в подобии клетки,

Три канарейки – кузины и однолетки –

Отблеском пения тешились. Подстрелена метко,

Сгорбилась рядом со мной одноглазая белка.

Речка сияла, и было в ней плытко так, мелко.

Ах, возьму я сейчас канареек и белку,

Вброд перейду – что же вы, Джозеф и Крыся?

Берег – вон он – еще за туманом не скрылся.

– Кажется только вода неподвижным свеченьем,

Срашно как током ударит теченье,

Тянет оно в одном направленье,

И ты не думай о возвращенье.

 

Белкина шкурка в растворе дубеет,

В урне твой пепел сохнет и млеет.

Чтó там? А здесь солнышко греет.

– Ну а те, кого я любила,

Их – не увижу уж никогда?

– Что ты! Увидишь. И их с приливом

К нам сюда принесет вода.

And if forever (4), то ... muzyka brzmi (5),  –

                                   из Штрауса обрывки.

Вода сгустилась вся и превратилась в сливки!

Но их не пьет никто. Ах, если бы ты мог

Вернуть горячий прежний гранатовый наш сок,

Который так долго кружился, который – всхлип,

                                  щелк –

Из сердца и в сердце – подкожный святой уголек.

Красная нитка строчила, сшивала творенье Твое!

О замысел один кровобращенья –

Прекрасен ты, как ангел мщенья.

Сколько лодок, сколько утлых кружится вокруг,

И в одной тебя я вижу, утонувший друг,

И котенок мой убитый – на плечо мне прыгнул

                                  вдруг,

Лапкой белой гладит щеку –

Вместе плыть не так далеко.

Будто скрипнули двери –

Весел в уключинах взлет,

Темную душу измерить

Спустился ангел, как лот...

                                                                               1975

 

 

 ________________________________________________________________________________

1.Дина Морисовна Шварц, заведующая литературной частью Большого драматического театра в Ленинграде.

2. Уже нет тела, а голова болит (польск.).

3. Что сделали с тобой, бедное дитя? (Гете)

4. И если навсегда... (Байрон)

5. Музыка гремит (польск.)