Первоисточник

Олег Петрович Орлов, российский правозащитник, член правления Международного общества "Мемориал".

Т.Косинова: Расскажи про сюжет с твоей польской листовкой. С чем это было связано? Как ты вообще к этому пришел?

Олег Орлов: Сюжет с листовками он такой какой-то… не очень. Сюжет и сюжет. Эта была моя индивидуальная "партизанщина", и никакого влияния на ситуацию в стране она, конечно же, не оказала, в отличие от легальных публичных действий диссидентов.

Листовок было две. Сначала была афганская листовка.

В декабре 1979-го были введены наши войска в Афганистан. Тогда я работал в Институте физиологии растений. В начале я был младший, потом просто сотрудник, до старшего так и не дожил, потому что ушел в «Мемориал». По образованию и профессии я биолог, физиолог растений. Сколько мне было лет? Ну, считай, уже взрослый был мальчик, если я 1953 года рождения.

С момента ввода войск в Афганистан мое отношение к этому событию, как я теперь понимаю, было примерно таким же, как к войне в Чечне. Когда ввели войска, я понимал, что там что-то страшное творится. Слушал «Голос Америки», «Свободу», ВВС, еще что-то. А потом так называемые наши «афганцы» стали возвращаться и рассказывать, что они там творят. Через знакомых, у которых таким «афганцем» был сын или товарищ сына, доходили слухи, что там с мирным населением поступали так, как позже наши в Чечне. Причем рассказы эти были такие: «Убивают – ну и что. Все эти местные - гады, там нет мирных людей, там все бандиты. Днем он мирный, вечером – бандит. Дети – бандиты, женщины – бандиты, старики – бандиты. У каждого под халатом автомат. И все они наших мочат. Ну, правильно, наши, значит, их тоже всех подряд мочат». Среди советских людей такая точка зрения бытовала. Я ее слышал, и меня это все очень задевало. Мне казалось, что если весь советский народ таким образом выражает «солидарность» с афганским народом, то, значит, надо как-то высказать иную точку зрения.

Потом постепенно я увидел, что и в этом советском народе начинает вызревать какое-то понимание. Правда, это было связано исключительно с тем, что оттуда стали привозить гробы. И вот только с этими гробами, с тем, что там убивают наших ребят, у людей начало вызревать какое-то недовольство.

Я вообще-то давно чувствовал неудовлетворенность своей жизнью в советском обществе и был, как и все, как вся интеллигенция…. Нет, не вся, вру. Какая вся интеллигенция? Ну, какая-то часть интеллигенции. Может быть, даже меньшая часть. Читал самиздат, передавал этот самиздат, обменивались самиздатом, Галича слушали – такое пассивное… даже не сопротивление, а какое-то пассивное фрондерство. Но меня это не устраивало, мне чего-то хотелось большего. Не знаю, был какой-то внутренний позыв как-то выразить свое отношение к этому строю, ко всему, что творится, к этой мерзости. Но мне казалось на тот момент – это вторая половина 1970-х - начало 1980-х – что диссидентское, правозащитное движение - это путь в тупик, в никуда. Теперь-то я знаю, что это чушь собачья, неверная оценка, но тогда так казалось. Я, естественно, знал имена диссидентов, политзеков, какие-то самиздатские вещи читал, слушал «голоса» про них. Конечно, я считал их героями, замечательными людьми и, в общем, большой пиетет к ним испытывал. Но мне казалось на тот момент, что государство загнало это движение в тупик. Посадки одного, второго, третьего – вся борьба сводится к борьбе против политрепрессий. И политрепрессированные – это, прежде всего, люди из их собственной среды, их соратники. И в результате вся борьба сводится к самозащите, к сожалению. А легальная деятельность Сергея Адамовича Ковалева [1] и других (в подполье они не хотели уходить и считали возможным только легально работать) с точки зрения тогдашнего Орлова казалась бесперспективной. Чего-то сделаешь – посадят. Следующий тебя будет защищать – его за это тоже посадят. Мне казалось, что более перспективна попытка создать что-то нелегальное - подпольное движение, группу, не знаю. Но, к сожалению, я не нашел среди своего окружения, среди массы людей, которые отрицательно относились к советскому строю, к коммунистической партии, никакой готовности к активной деятельности. Ну, не было. Я вот такой был, видимо, один. Искать как-то шире, кроме как узкого круга людей, которым я доверяю, мне казалось бессмысленным. Потому что вычислят, найдут, сразу я засвечусь. Я понял, что у меня нет никакого пути, кроме как быть одиночкой – вот такой партизан-одиночка. Решил печатать листовки. Это я делал, как я теперь понимаю, скорее для себя, чем для чего-то. Но мне казалось, что это важно делать.

Как и все, мы тогда, конечно, преувеличивали всевластие КГБ, и считали, что КГБ – это такая всепроникающая машина, имеющая везде щупальца, сразу найдут и т.д. Это было, мягко говоря, преувеличением.

Как я уже сказал, после ввода войск в Афганистан, я видел рост протестных настроений. Мне казалось, что настал момент, когда самое время показать, что не все согласны «с курсом партии и правительства». Надо людям объяснить, что наши там творят преступление, и это преступление вызывает ответную реакцию, что эти преступления вернутся неизбежно к нам сюда, в СССР, и гробов, которые оттуда везут, будет все больше и больше. И виновато в этом руководство страны. Примерно так я написал в листовке, только более примитивно и очень коротко. То есть все, что мы говорим сегодня про войну в Чечне, я тогда как-то попытался изложить в листовке про Афганистан.

Листовка была маленькая – листок формата «А4». Как-то я услышал, что есть такая классная штука гектограф, на них печатают листовки. Видимо, это какая-то громадная машина. Потом я взял и прочел, что такое гектограф. Выяснилась просто потрясшая меня вещь: оказывается, гектограф – это такая элементарная желеобразная штука на основе желатина, туда глицерин добавляется, вода. Заливается это желе в горячем виде в ванночку и там застывает. А дальше ты просто печатаешь, или рисуешь, или пишешь анилиновыми красками на листе бумаги, затем делаешь оттиск с листа на этом желе. Затем прижимаешь к этому оттиску на желе чистый лист бумаги, и он на них отпечатывается. Количество отпечатков зависит от качества реактивов, краски и т.д. Можно снять до нескольких десятков хорошо читаемых оттисков. Меня это потрясло: оказывается, не надо ни машин, ни типографий, ничего, можно в домашних условиях все это просто сделать.

И вот это я быстренько соорудил. Купил желатин. С работы утащил глицерин, благо я работал в академическом институте, реактивы там все были. Сделал анилиновые чернила  из спертого, опять же, из института реактива. Анилиновый краситель у меня был красный.

Дальше я на машинке напечатал текст. Трудоемкая вещь, потому что каждую напечатанную букву ты потом прописываешь анилиновыми чернилами… Я мог бы и от руки писать все это печатными буквами. Но я считал, и правильно считал, что, во-первых, печатными буквами самому весь текст рисовать будет значительно труднее. Во-вторых, все равно у меня было в голове: а черт их знает, а как-то моя рука будет видна, а поймают?.. Надо делать так, чтобы было абсолютно анонимно и неузнаваемо. И если обводить напечатанный текст, это и будет абсолютная анонимность. Я напечатал несколько матриц. Потом брал приготовленные чернила, обводил эти буквы. Вот единственно трудоемкая вещь - сидишь вечером или ночью и обводишь этот текст на А4. Обвел. Дальше что? Все делается в обычной фотографической ванночке валиком для раскатки фотографий. Приложил лист к желе, валиком раскатал, снял, взял чистый лист и т.д. Делал, опять же, только в резиновых перчатках, чтобы не было отпечатков. Все по науке было. Кстати тоже с работы стащил перчатки резиновые. Я не помню, сколько у меня максимум было? По-моему, до тридцати было отпечатков. Последние, конечно, слеповатые, но все-таки читаемые. Тираж – порядка ста листовок.

Дальше чего? Брал клей силикатный, помню, чтобы уж приклеить, так отодрать было бы нельзя. Особенно подходящими в те годы мне казались автобусные остановки, они  из стекла были сделаны. Силикатным клеем к этой стеклянной автобусной остановке – отодрать ее просто нельзя, только ножом скрести. Опять же все в перчатках. Поздно ночью, чтобы никого не было, уже после часу. И не возле своего дома, нет. Вот в час уезжает последнее метро, все, никого нет. А я выбирал наугад какие-то такие районы, откуда потом можно пешком куда-то выйти. Опять же пешком шел, не тут брал такси, а шел куда-то в сторону от дома, там брал такси. Если КГБ будет искать таксистов, которые ночью кого-то откуда-то вывозили – нет, нужно садиться в такси в другом районе...

И затем расклеивал эти листовки. Иногда на автобусных остановках. Но это, конечно, опасно, потому что открыто – видно, что кто-то расклеивает. Если поздно ночью никого нет, значит, можно. В подъездах. Тогда еще в большинстве подъездов никаких кодовых замков не было. Открываешь подъезд, расклеиваешь в подъезде. Или в лифте. В телефонных будках. Там тоже стекло – хорошо на стекло – ляпнешь, раскатаешь и пошел. Никто даже не видел – кто-то зашел, кто-то ушел. Нельзя сказать, чтобы я это делал каждый вечер, каждую ночь. Это не было так, что завалил. С перерывами. Несколько раз сделал, потом у меня был перерыв, потом еще раз сделал.

А да, вот интересный момент. По детективам (смотришь по телевизору детектив и набираешься «опыта») я так прикинул: чего будут делать они, по чему они могут меня найти? По бумаге? - Бумага обычная, купленная в магазине, все стандартное. Что нестандартное? Нестандартен только анилиновый краситель. И глицерин, который тоже с работы сперт. По этим химикатам можно найти – куда и откуда такой анилиновый красный краситель поступает? Я тогда взял и набухал туда, поскольку с водой это делалось, солей магниевых, калиевых, натриевых, немного хлора добавил, чтобы они не поняли. А черт его знает, откуда такой анилиновый красный реагент? Понимаешь, это дополнительные какие-то загрязнения, и не понятно, откуда. Они не сообразят, что это я сам сделал. Какие-то странные красители, с какими-то сильными ионными солевыми загрязнениями - вот это им затруднит выход на мой институт. Может, и правильно я так делал. Вот, собственно говоря, так я делал и афганские, и польские штуки. Афганский текст у меня был один, один единственный. Не помню, сколько раз делал, ну, немного. Это не было так, чтобы завалил Москву. Нет, с перерывами делал. Тираж сделал, расклеил, потом перерыв. Потом снова. Боялся довольно сильно, испытывал довольно интенсивные эмоции – страшно, конечно, черт знает, каждый раз, чем кончится…

Удача вдохновляла? Адреналин, драйв.

В какой-то степени вдохновляла, когда приходил домой. Но, в общем, нет. Знаешь, мне кажется, боязнь скорее мешала мне. Она неприятна. Я бы сказал, неприятное чувство. Это, наверное, какое-то ощущение – вот считаю нужным, и вот сделал. Вот правильно сделал. Такое ощущение, я не знаю, чего. Чего-то такого, что я считал нужным. Понимаешь, я долго чего-то хотел сделать, хотел - и ничего не делал. Жить, когда ты все время чего-то хочешь, думаешь, а оно у тебя в мечтах все время, это, в общем, саморазрушение какое-то, когда мечты остаются совершенно нереализованными. Вот, наверное, это было осуществлением того, что хотел. Против саморазрушения.

А как было с польской листовкой? Что тебя подвигло?

У меня было место, куда я прятал афганские листовки. Но когда я стал делать польские листовки, я понял, что если поймают на польских, пришьют и афганские. И я не хотел облегчать им ситуацию, и афганскую матрицу, и все оставшиеся листовки, несколько экземпляров, уничтожил.

Текст польской листовки тоже был один. Поэтому я и говорю: это был эпизод, а не системная большая работа. Я, конечно, очень сочувствовал «Солидарности». Вот я слушал про польские дела и думал: «Ух, чего там творится-то. А?! Вот это да! Во дают жизни!»  А потом, накануне введения чрезвычайного положения, было полное ощущение, что там что-то случится. И случилось… Но мне казалось, что повторится Чехословакия 1968 года. На самом деле, это все так, по-видимому, считали. Теперь мы знаем, что это, действительно, готовилось и просчитывалось, это был очень вероятный вариант. Прав я оказался, в этом смысле. И я боялся: не сегодня-завтра туда введут наши войска, и снова будет объявлена «братская помощь» несчастной Польше, и наш народ «в едином порыве одобрит призыв» давить этих негодяев, которые там… Мол, «наши солдаты там проливали кровь, а они теперь американцам продаются» - что-нибудь в этом роде. И я посчитал именно очень важным вот именно сейчас донести другую точку зрения. Ну, а дальше был текст листовки. Смысл такой: «Ребята, вам тут врут про «Солидарность», не верьте.  «Солидарность» - это настоящий профсоюз, который защищает права трудящихся. А знаете ли вы, что последний коммунистический Кани и других - это настоящий коррумпированный режим, с которым «Солидарность» ради интересов трудящихся и боролась?.. И вот сейчас на ваших глазах не сегодня, так завтра от вашего имени пошлют туда войска. Поймите, что это не правильно, надо протестовать всеми имеющимися средствами, каждый – кто как может».

И ещё важный момент. Я же подписывал как листовку? Я же делал вид, что как будто бы есть некое движение, есть группа. Я подписывал это от имени «Группа «Действие»». Я выдавал, что якобы есть такая мощная организация, значит, подпольная, действующая. Ну и некоторое время я расклеивал листовки. А потом случилось введение чрезвычайного положения. Но события всё же стали разворачиваться иначе, чем я боялся.

Польских листовок я изготовил меньше, чем афганских, потому что просто времени было мало. Афганских было несколько сотен. Мне трудно сейчас сказать. А с польскими я не помню сейчас, когда точно, за месяц до введения, наверное, я только начал их делать, - и ввели военное положение. А после этого чего было расклеивать? Может, надо было расклеивать – «Какое безобразие!», но я уже не стал. Наши войска не ввели, своими силами обошлись, обращаться к советскому народу повода как бы и не было. Вот весь мой, собственно говоря, опыт по Польше.

Кто-нибудь из домашних узнал об этом?

Ай, ужас - мама [Орлова Светлана Николаевна] узнала. Ой, скандал был. «Ой, да что ж ты делаешь? Да ты с ума сошел!? Ты – идиот! Зачем?..» Ужас-ужас. Неприятная была история.

На изготовлении каких листовок мама все обнаружила, афганских или польских?

А я не помню, на чем она нашла.

То есть ты прекратил не в связи с маминой реакцией?

Нет, нет, не в связи. Но это было неприятно.

А потом как ты воспринимал события в Польше?

Хорошо воспринимал события польские поздние. Конечно, я очень переживал все эти рассказы о введении военного положения, об арестах и о задержаниях «Солидарности», о разгоне всех попыток сопротивления у них - тяжело воспринимал.  Потом было приятно слышать, как бы у них вроде что-то продолжается. Подпольно, но продолжается борьба. Естественно потом, когда началась наша перестройка, у них потом пошла «Солидарность» - возникла, победила, все было замечательно. Но к этому моменту мы уже сами были не лыком шиты, на самом деле. К моменту победы демократических революций, бархатных революций в Восточной Европе, что в Чехословакии, что в Польше, у нас-то тоже своя шла. Я был уже далеко не одиночка. И у нас, слава тебе, господи, еще какая борьба была! И вообще-то мы в тот раз первые начали. Начали мы первые, они вслед за нами. Потом у них была уже победа, а мы несколько от них отставали. Они в 1989 в Польше и в Чехословакии, а мы в 1991. Но это все равно уже не было так, что у них что-то, а у нас - ничего.

Когда ты перестал слушать голоса?

Думаю, что я совсем перестал слушать «Би-би-си» и «Голос Америки» с началом перестройки и до сих пор не слушаю. А радио «Свобода» я никогда не переставал слушать, сейчас слушаю и тогда слушал. Конечно, когда возникло «Эхо Москвы», оно значительную часть времени «Свободы» отняло. Но а так до сих пор у меня было две кнопки.

Скажи, ты с кем-нибудь это обсуждал из своих друзей?

С друзьями обсуждал, конечно. Со своими друзьями я говорил обо всем, даже с частью из них я говорил и про листовки, про то, что я делаю.

А кто-нибудь  из твоих близких знал про эту группу «Действие» и про листовки?

Несколько моих близких друзей знали. Понимаешь, я, с другой стороны, ведь понимал, что я говорю ребятам, а это значит, что я ввязываю их в историю. Они же не готовы активно участвовать. Значит, соответственно, если я им говорю, то они недоносители. Их могут спрашивать, значит, они будут врать, и им тоже светит срок. В общем-то, я большинству-то своих знакомых просто не говорил это. Осторожно говорил лишь с троими друзьями, наверное. Всё знал только один мой хороший друг Володя Тябликов [2], он до сих пор научный сотрудник, в отличие от меня. Остальным двоим я в меньшей степени это все говорил только потому, что понимал, они хоть и сочувствуют мне целиком и полностью, но не готовы к активной деятельности. А раз не готовы, чего же мне их под срок подставлять?

Для тебя была важна традиция поддержки Польши в России?

Ну, конечно. Это традиция от Герцена идущая, да? Это, конечно, исторически сложные отношения Польши и России и традиция поддержки частью российского общества польского сопротивления. В какой-то степени да, я себя ощущал в рамках традиции, да. Наверное, в рамках продолжения некоторой линии я себя ощущал.

Чем была Польша в то время для тебя? Как тебе сегодня кажется?

Ну как? Все говорили, что в социалистическом лагере самый веселый барак. Нормально.

Это все говорили. А что ты сам для себя считал?

Польша была таким авангардом сопротивления. В отличие от Чехословакии, в которой мне была не понятна вся история их первой пражской весны. Ну, да, весна, замечательный прорыв, все прекрасно, и как потом при минимальном их сопротивлении все это было подавлено. Сопротивления практически не было, некоторое сопротивление было, но не очень сильное. Страну оккупировали, правительство скурвилось, Дубчек сдал всех с потрохами. Конечно, я сильно переживал в 1968 году. Тогда я перешел в 10 класс. В сентябре 1968-го я пришел в свой класс и столкнулся с тем, что ребята взахлеб рассказывают о том, как в очередной раз наши замечательные солдаты занимали эту Чехословакию… И как я с ними сцеплялся, спорил. Кто-то там нашелся, кто меня поддерживал. Но для меня оккупация Чехословакии - это был шок, в общем, ну, не шок, травма какая-то внутренняя. Тем более у меня и отец [Орлов Петр Михайлович – для именного указателя] очень сильно переживал по этому поводу, и все его друзья-приятели как бы тоже очень сильно переживали.

Но ситуация в Польше, в отличие от Чехословакии, мне очень импонировала, потому что там действительно мощное народное движение, там продолжается подпольная работа. И  туда не рискнули вводить войска, потому что это, видимо, вызвало бы значительно более сильное сопротивление. И конечно это замечательно, что все с такой мощностью возродилось там вскоре. Поэтому Польша была для меня примером борьбы с тех пор.

Примечания

[1] Ковалев Сергей Адамович (р. 1930), известный советский диссидент и правозащитник, кандидат биологических наук. За издание «Хроники текущих событий» и другую правозащитную и независимую издательскую деятельность был приговорен к семи годам заключения в тюрьме и лагере и трем годам ссылки. Политический и общественный деятель: народный депутат РСФСР (1990), депутат Верховного Совета РСФСР (1990-1993), депутат Государственной Думы РФ (1993-2003), член партии «Яблоко»; председатель Российского историко-просветительского и правозащитного общества «Мемориал», президент «Института прав человека». Живет в Москве.

[2] Тябликов Владимир Сергеевич, биофизик. Живет в Москве.