Я родилась в большой семье. Мои родители поляки. Мама пела в костёле, на хорах (у нее был прекрасный голос) «Аве Мария», а папа спросил, у кого такой красивый голос — и их познакомили. Вот, я — результат. Жили мы на Кирочной улице, в доме 23, в большой бабушкиной семье. Бабушка родилась в Варшаве и прибыла в Петербург вместе со своим мужем, офицером польского военного полка. Так что мама родилась уже в Петербурге.

Бабушка по маме Антонина Викентьевна Словицкая

На даче. В верхнем ряду: вторая справа – бабушка Антонина Викентьевна Словицкая, третья справа – мама Александра Иосифовна Словицкая, четвертый справа – папа Адам Иосифович Бородзюля

Папа по происхождению крестьянин, он родился на польской границе в Белоруссии, деревне Козики. Их было три брата и сестра, все они получили высшее образование. Были очень талантливыми людьми. Бабушка говорила про папу: «Шляхетства мало». Бабушка ведь была из шляхетной семьи, а папа — нет. Папа был очень интеллигентным человеком, крайне интеллигентным. Все, кто о нем вспоминал, все говорили о его тонкости, интеллигентности и так далее. Папа учился – в Военно-Медицинскую его не приняли – он учился в Ветеринарном институте. 

Папина семья. Папа – третий справа. Второй справа – старший брат Иосиф Иосифович

Папина фотография в выпускном альбоме Ленинградского Государственного Ветеринарного института, 1927 (в нижнем правом углу)

Дома разговаривали на польском языке, часто собирались. В то время была такая песенка популярная "Czy rzucisz mnie, czy zawsze będziesz moja", мы ее с братом распевали. Вот, стоит пианино, на котором играли и нас учили. И много приходило музыкантов из консерватории. И были елки, и была бабушка красивая. Она ходила зимой в черной платье, а летом в белом.

Ирэна Адамовна с родителями, 1930-е

Бабушкино пианино

Весь, что я знаю, польский язык – это только дом. Я никогда его не учила. До школы, по крайней мере, был исключительно польский. Мама читала книжки нам, "Małpa w kąpieli". Я обожаю эту сказку и слышу голос мамин. Уже потом язык был перепутанный, но были слова, которые необходимо только на польском. Был какой-то внутренний закон польского языка, который переходил на русский. У нас был, можно сказать, такой домашний язык. Например, родителей и взрослых мы никогда не называли ни на «ты», ни на «Вы», а именно в неопределенной форме, как в польском языке: "Proszę bardzo", "Całuję rączki"— и все такое. И сейчас, до сих пор, иногда это проскальзывает.

Ирэна Адамовна с мамой

Семья была религиозная. Крестили меня и брата в костёле на Ковенском. В костёл ходили, нас водили в костёл, не смотря на все обстоятельства. И во время войны ходили, как же. Пока не закрылся костёл. Папин брат, Иосиф Иосифович, кончил духовную семинарию. Ему дали приход в Белоруссии, на границе с Польшей, и он был настоятелем костёла. В один прекрасный день к нему пришли чекисты, и сказали, что такие люди, как вы — а он пользовался большим авторитетом — что нам такие люди нужны, вы нам доносите. Он отказался. Тогда его арестовали, в 30 лет, а в 60 лет он вышел. И сказал: «Бог у меня отнял эти годы — очевидно, я проживу до 90 лет». И действительно, мы отпраздновали его 90 лет, и через месяц он умер.

Дядя Иосиф Иосифович Бородзюля, Рига

Ведомость о сроках заключения и ссылках Иосифа Бородзюли, составленная им самим

Ну вот настал [19]37 год, и в семью вошло ужасное слово «Шпалерная». Шпалерная и Большой дом стали нарицательными словами для нашего поколения. Для вас это ничего не значит, но когда нам говорят «Большой Дом» - все содрогаются. Даже когда я еду к себе в институт на маршрутке, и просят остановить на Шпалерной - я содрогаюсь по сей день. Это навсегда, с этим уже бороться нельзя.

Это был июль, была страшная жара, и папа был одет в белом. Был обыск. Мы сидели, ничего нельзя было трогать и двигаться. Когда папу забирали, у него был в руках кожаный светло-коричневый такой портфель с серебряной монограммой. И он всю жизнь у меня стоял перед глазами. Когда потом мне выдали папино дело, я вижу в перечне его вещей — портфель. Я попросила сделать мне ксерокс этого списка.

Список личных вещей арестованного Бородзюли А.И., ксерокопия

Постановление об избрании меры пресечения Бородзюли А.И, ксерокопия

Только когда я увидела дело, я узнала, в чем он обвинялся. В деле было записано, что он принадлежал к контрреволюционной организации польской. Это, очевидно, было связано с его братом. Но мне нельзя было прочесть все, там были скрепленные страницы. Поэтому я подробностей этих допросов не знаю. Смогла увидеть только некоторые документы. И самое главное, что меня больше всего потрясло, это такая почти папиросная бумажка, на которой было написано: «26 сентября 1937 года приговор приведен в исполнение». Вот, посмотрите на подпись.

Акт о расстреле Бородзюли Адама Иосифовича, 26.09.1937. Ксерокопия

После папиного ареста мама ходила на Шпалерную узнавать. Она всегда возвращалась оттуда в ужасном состоянии. Ее уволили с работы — она преподавала в польской школе биологию. Мамины братья, 3 брата, содержали нас и кормили.

 Мамины братья и сестра (в центре)

Нам сказали: «папа умер». Мы знали, что папа не умер, но никогда никому не говорили ничего и не спрашивали. И даже с братом, между собой никогда не обсуждали этот вопрос. А в школе просто мама велела говорить: «папа умер», и все. И вообще были две абсолютно разные жизни: школа и дом. Это две параллельные жизни, в которых надо было жить.

Папа Адам Иосифович Бородзюля, сентябрь 1926

Началась война. [19]41-й год. Все собрались за столом, и бабушка сказала, что мы должны все силы потратить, что мы не должны никуда ехать, что у нас нигде нет родственников, что мы должны жить все вместе и дружно переносить тяготы войны. И мы никогда не ходили в бомбоубежище, а когда начиналась бомбежка, и сотрясался весь дом, и в буфете стояли старинные рюмки — баккара — это хрусталь тонкий гравированный, который издает звук, потому что в этом хрустале есть металл, и этот звук рюмок был. Мы стояли, бабушка вставала на колени, мы рядом - и читали молитвы, за ней повторяли. Протаранило, из квартиры все вымело, а две рюмки — остались. Так же и мы. Я всегда свою судьбу связываю с этими рюмками, потому что это непостижимо, что я живу.

Бабушкин буфет, переживший блокаду

Ну, конечно, мы были все в этих вшах, совершенные дистрофики черного цвета. Это был такой страшный вид. У меня была одна фотография, но по глупости, по молодости я ее выбросила, мне было так ужасно смотреть на свой вид. Поэтому ни одной фотографии такой не осталось.

В школе день наш начинался - мы спускались в подвал, брали по полену, приносили к печке, потом размораживали свои чернила. И Ксения Ларионовна нас потрясала, что она приходила, и у нее был тоненький-тоненький белый воротничок. Это что-то – увидеть белое, потому что все было черное, увидеть белое – это было потрясение. Сейчас я просто поражаюсь этим замечательным людям, которые к совершенным дистрофикам, так к нам относились. Когда рушился мир, мы были раненые и голодные, но над всем этим царила красота и искусство – это удивительные вещи.

Бабушкина лампа

Вначале еще, в декабре, с мамой ходили за водой на Неву. И у меня до сих пор стоит эта красота. Петербург был потрясающе красивый: он был пустой, и эти обнаженные разрушенные дома и закаты, малиновые закаты которые падали за синий горизонт. Я помню, они меня так мучали, мне все время хотелось нарисовать малиновое солнце, которое падает за синий лес. Интересно, что сейчас я вспоминаю – и чувство голода и страха, все как-то исчезает – а вот эта вот страсть и красота, как теперь говорят «эстетика войны», она до сих пор оставила какой-то очень глубокий след.

Дома у Ирэны Адамовны

Вон видите, шкаф осколком, вон отлетел вот там кусок, я ничего не реставрировала. Портрет мамин, вот такой облезлый, который тоже попал в эту штуку, там все из рамы выскочило. Буфет тоже там, пианино… Осколки же летели. Поэтому вот эти все вещи, я не могу их выкинуть. Один шкаф я хотела вынести, его взяли и понесли. Ах, как будто человека выносят! Я сказала: «Нет, нет, нет, несите назад». Вот сюда его снова поставили. И я так прожила жизнь, что я не понимала, как можно покупать какую-то мебель. Это мои существа. Как я могу жить без этого ободранного шкафа, сами посудите. Я даже занавеску не могу сменить, потому что думаю: «Боже мой, как она тут красиво разорвалась».

Бабушкино зеркало, в котором отражается шкаф из бабушкиной квартиры

А потом уже, после войны мы очень голодали. И голод этот был даже еще страшнее. Потому что уже образовались коммерческие магазины, в том числе Елисеевский, и в нем продавались замечательные продукты. И помню, что мы все время маму уговаривали, чтобы она продавала какие-то книги. Продали мы полное собрание сочинений Лескова, Пушкина, полное собрание энциклопедий папиных – папа был врач. И на эти деньги покупали немножко хлеба, сыра и масла. Но это было на несколько дней, а потом опять был ужасный голод. Очень долго голодали, потому что маму долго не брали на работу из-за того, что муж… И в один прекрасный день она написала письмо Андрианову, что ей придется убить себя и своих детей. И как ни парадоксально, это возымело действо, и ей дали работу. Не по специальности, конечно, ее никуда не принимали, потому что она не могла преподавать, жена врага народа. Дали место кассира в банке, и она там вечером принимала деньги за 50 рублей, и вот на эти деньги мы жили.

Мамин портрет, пострадавший во время блокады

В один прекрасный день мама получила повестку явиться на площадь, тогда она называлась Урицкого, на теперешнюю площадь Дворцовую, под арку Главного штаба. И там она получила реабилитацию, о том, что папа реабилитирован посмертно, и умер в 1943 году от рака желудка. И через несколько месяцев мама заболела и вскоре умерла. Как говорили родственники, Олечка умирала вместе со своей надеждой. Она потеряла надежду, что папа вернется.

Справка о реабилитации отца, 1960

А потом уже, когда я работала на кафедре много лет, и когда рухнула советская власть, и когда Собчак стал мартиролог выпускать по Левашовской пустоши, вошел мой коллега с этим мартирологом и говорит: «Ирэна Адамовна, тут ваш родственник, наверное, смотрите». Я посмотрела так и села на стул от неожиданности: «Бородзюля Адам Иосифович, расстрелян 26 сентября 1937 года». А мы его ждали, писали письма и надеялись, что папа вернется. Папа не вернулся.

Справка о смерти отца, 2001

После войны, когда дядю выпустили, на время, то ему дали приход под Ригой и разрушенный костел, который он должен был восстанавливать. И нас туда привезли летом. И вот приехали, как говорили на польском языке: «bladzi, mizerni, w białych kapeluszach» - «белые, прозрачные, в белых панамках». Вот такого вида, мы были совершенные дистрофики. И мы там жили, а он работал и восстанавливал костел. А я уже была в 5-ом классе и ходила в художественную школу. И я уже знала, кто такой Микеланджело. Уже костел был там восстановлен, и вставлены окна, и вот эта роза — круглое окно над алтарем — оно очень высоко. Нужно было его покрасить — крест сделать красным и синими вот эти пятна. И вот между капителями колонн, на этой высоте костела, была перекинута вот такая палочка, доска. Он мне дал краски, и по этой доске я должна была туда прийти, разобраться и покрасить. Ну я, конечно, как стрела, как птица! Никакого страха, ничего, абсолютно. У меня одна мысль: «Я Микеланджело, и я расписываю». Я там пережила звездные часы своей жизни. Это все было ошеломляюще. И потом, так же, по этой палочке спустилась. А дядя стоял так, расставив ноги, в жутком напряжении. Не шевелившись. И когда я спустилась, он так расслабился и сказал: «Matka Boska тебя благословила, ты будешь художницей».

Работы Ирэны Адамовны

И вот уже в восьмом классе к нам на практику пришли студенты из художественного училища. Сказали: «Приходи, тут будут экзамены. Работы приноси и все». Я собрала работы, которые у меня были от школы, принесла. Потом пришла и сказала маме, что я ухожу из школы, что я поступила в художественное графическое училище. И была так счастлива, что я такой смелый выбор сделала. И так уже дальше все пошло. А потом уже вот кончила, и попала в академию, на кафедру живописи. А там мне предложили новый курс организовывать. Курс цвета и формообразования. Цвет, форма, пространство, линия, форма – композиционный такой, интересный курс. Я с 1963 года здесь.

Ирэна Адамовна в своём кабинете в Художественно-промышленной академии имени А.Л. Штиглица

Один раз меня вызывали в КГБ. Это было в 1978 году. А вопросы были такие: «Вот говорят, что у вас библиотека роскошная». Я говорю: «Да, если считать, что стеллаж метр двадцать на два с половиной, деревянный, то, значит, роскошная библиотека. Но у меня книги только по искусству, по моей профессии, то, что мне нужно». «Говорят, у вас все стены завешаны произведениями». Я говорю: «Да. Мои работы висят, и мои друзья, коллеги – все это действительно, все на стенах, да». И вот там про иконы стали спрашивать. Я говорю: «У меня ни одной иконы в доме не висит. Я католичка, у нас принято вешать распятие».

Домашняя библиотека Ирэны Адамовны

Портрет Ирэны Адамовны, выполненный её ученицей

Сами знаете, что все художники были под запретом, выходили книжки, «Кризис безобразия» или «Критика буржуазных теорий». Все гении мира были собраны в этих книжках. Мы их покупали и смотрели иллюстрации, это был способ познакомиться. И Матисс, и Пикассо, и Пауль Клее, Кандинский, все-все-все лучшие художники мира – все относились к «кризису безобразия». Работа Кандинского «О духовном в искусстве» переиздавалась заграницей сорок семь раз, от Лондона до Пекина. У нас был запрет, и ни одного издания. Только в публичной библиотеке его доклад на эту тему. Чтобы познакомиться с этим докладом, я должна была взять в ректорате разрешение. И так же, как в КГБ, в Большом доме, когда знакомилась с делом отца – отдельная комнатка, мне вынесли эту книжку «О духовном в искусстве». Сидит надзиратель, и я читаю первый раз вот эту книжку. А сейчас она огромными тиражами лежит. Я не думала, что доживу.

Ирэна Адамовна в своём кабинете в Художественно-промышленной академии имени А.Л. Штиглица

Я так привязана к Петербургу. И, побывав за границей, я Петербург оценила в еще большей степени. Это настолько уникально, что ничто сравниться не сможет. И если тебе довелось тут жить, то это невозможно, несмотря на то, что климат жуткий. Когда я прилетаю, всегда в аэропорту думаю: «Как тут живут люди?». Но в то же время, вот такая вещь, что я бы ни в какие Варшавы, никуда бы не уехала. Это невозможно. Потому что я впитала в себя это пространство. А пространство, мне кажется, это самое главное. Оно воспитывает. Почему у нас такое поколение? Потому что оно выросло в хрущевках. Их винить нельзя. Пространство — это прежде всего.

Ирэна Адамовна в окне своей квартиры в спальном районе Санкт-Петербурга 

Записала Евгения Кулакова