Вышла книга не у нас, в Москве (Издательский проект «А и Б»), как в свое время, хоть и по другим причинам, «Блокадная книга» Гранина и Адамовича, которая тоже впервые увидевшая свет в столице.

Полина Барскова решила составить эту хрестоматию, когда ехала в автобусе в США, ехала и перечитывала «Проходящие характеры» Лидии Гинзбург: «Для меня блокадные записки Гинзбург стали текстом, по которому я сверяю остальные, мне так захотелось, чтобы этот текст прочитало еще какое-то количество молодых людей».  

Потом она остро ощутила, что хрестоматия блокадных текстов нужна, когда была в Берлине, в музее Мемориала убитым евреям Европы: «Одна из комнат музея целиком посвящена первоисточникам: превращенные в световые панно, с нами «говорят» страницы дневников и воспоминаний о Холокосте. Звучат голоса исчезнувших, они обращаются непосредственно к нам. Глядя на эти светящиеся, буквально «горящие» страницы, я думала, что если мы будем читать вместе с нашими детьми, учениками, младшими друзьями блокадные свидетельства, то начнут возникать прямые и невероятно сложные вопросы. Что чувствовали те, кто пережил блокаду? Как им удается выразить, передать свой невероятный опыт в слове, изображении? Почему очевидцы говорили о блокаде? И как о ней можем говорить сегодня мы?».

«С какой версией блокады сосуществовать: с версией безупречного подвига, либо гуманитарной катастрофы, либо с множественным нарративом, где человеческая доблесть и человеческая слабость постоянно сосуществуют, где преобладают не предложенные властью коллективные ценности, но история каждого отдельного блокадника», – пишет Барскова.

Эту хрестоматию обозначили, как сборник систематически подобранных текстов, не используя термин в учебно-практическом смысле. Книга получилась проводником в блокадный мир, и Полина хочет, чтобы книгу читали вместе взрослый и ребенок, учитель и ученик, преподаватель и студент.

Знаток  и исследователь блокадных текстов,  Полина Барскова собрала под одной обложкой примеры всего корпуса этих свидетельств – дневники, поэзию, воспоминания и интервью, слой за слоем, она составляла книгу так, чтобы читатель погружался туда, в самую суть, чтобы смертное время зимы 1941-1942 годов зазвучало «от первого лица» – Лидии Гинзбург,  а также молодых людей, ровесников нынешних читателей –  школьницы Лены Мухиной, художницы и медсестры Лены Мартиллы, двенадцатилетнего подростка Миши Тихомирова. «Невероятно трезвый взгляд на происходящее» – говорит  Барскова о записях этого мальчика, погибшего в мае 1942 года на углу Международного (ныне Московского) проспекта от осколка снаряда. Чтобы читатель погружался, открывая для себя имена Геннадия Гора и Павла Зальцмана, всматриваясь в «Автопортрет перед смертью» Лены Мартиллы и читая, как она, понимая, что может не дожить до утра, взялась рисовать свое лицо и встретила утро и поняла, что еще поживет, что на сегодня смерть отступила. Мартилла до сих пор жива – этническая финка, она уже много лет как перебралась в Финляндию, недавно состоялись две ее персональные выставки – в Кембридже и Петербурге.

На титульном листе хрестоматии составители и издатели книги поместили работу Елены Мартиллы. Выбор рисунка, который стал графическим эпиграфом к книге, глубоко символичен. Этот набросок, который удержала память художницы, увидевшей страшный сюжет на улице, называется «Не смотри». Мать и ребенок на улице заваленного снегом горда, по которому едет грузовик, полный мертвых, мать отворачивает голову ребенка – не смотри. Так художник-очевидец фиксирует попытку женщины защитить своего ребенка от ужасного зрелища, от которого, впрочем, людям, запертым в осадном кольце,  было некуда деться – невозможно было «не смотреть». «В том трудном противоречии заключается не только внутренний конфликт очевидца трагедии, но и то, что переживает сегодняшний читатель, исследователь блокадных текстов, – пишет Полина Барскова. – Но если блокадник мог выбрать не смотреть, чтобы выжить, то каково оправдание нашего сегодняшнего нежелания смотреть? Сегодня мы не только и не столько защищаем себя, сколько обрекаем наше прошлое на исчезновение, а нас самих – на амнезию, которая, как известно, чревата искажением».

Полина преподает американским студентам, они там, за океаном, изучают Ленинградскую блокаду. Я спросила Полину Барскову, как они воспринимают то, что случилось на далеком для них континенте, во времена далекой Второй мировой в городе, который они никогда не видели:

– Иногда мне кажется, что преподавать блокаду там даже проще, потому что там не нужно преодолевать дымовую завесу официальной блокадной памяти, которая очень мощная. Американскому студенту неизвестна советская блокадная мифология, ему нужно рассказывать с нуля. И когда ты с ними говоришь об этом, то знаешь, видишь – у них есть очень важные точки соприкосновения: там очень много занятий про Холокост, это важнейшая часть западного образования, они это в школах изучают, в колледжах. И американским студентам на самом деле  становится понятно, когда объясняешь им блокаду «в первом приближении», самом прямом – говоришь, что случилась огромная беда, полтора миллиона человек умерло от голода, а потом уже начинаешь разговор развивать. И студенты это воспринимают с огромным сочувствием. По крайней мере, когда я рассказываю и преподаю, то вижу это сочувствие.

В прошлом году ты даже сюда их привозила, в город, который никто из них прежде не видел никогда. Что их больше всего тронуло?

– Это был замечательный курс,  большой и сложный – «Город и война». Он состоял из нескольких частей – до Петербурга студенты были в Берлине, в Варшаве. И когда они сюда приехали, то в самом деле меньше всего знали именно о Ленинграде, о ленинградской истории. С одной стороны, я им показывала официальную память, официальную историю – водила к мемориалу Защитникам Ленинграда на въезде в город, на Пискаревское кладбище – оно в тот день, обычный, не праздничный, не памятный было абсолютно пустым. И мне, как существу отчасти романтическому,  это показалось очень жутким символом. Потом мы стали пытаться еще что-то придумывать, мне очень помогли сотрудники Ахматовского музея, мы поехали на Старо-Невский, во двор, где некогда Николай Молчанов закопал дневники Берггольц. И мы обсуждали: где же искать ее, эту память? Может, здесь, в этом дворе? Разговор об официальном и неофициальном был очень живой, студенты страшно завелись. И почти все они из сегментов этого курса выбрали писать работы о Ленинграде, их очень тронуло, что трагизм, нерв нашего молчания о блокаде до сих пор остается с нами – то есть в этом городе.

А про сдачу города они не задавали вопросов?

– Спрашивали. Но у меня очень странный ответ на этот вопрос. Я каким-то образом перестала думать о том, что могло быть как-то по-другому. Что случилось, то случилось. И моя задача изучать то, что случилось. И что и советская власть была преступна, сказала не я, до меня еще все сказали люди и о советской власти, и о цене Победы.

Ты занимаешься блокадной темой двенадцать лет, и она не отпускает. Ты находишь все новое и новое, вплоть до пристального изучения блокадной открытки или почему блокадники так много читали Диккенса. Почему не можешь остановиться?

– Если живешь на Западе, вот как я, то все время наблюдаешь бесконечные конференции: опять о Холокосте, бесконечные курсы, специализации, изучение подробностей – а в этом году что было, а вот такой сюжет еще. И это все по сравнению со здешним миром, где блокадой занимаются от силы десять человек. И Яров умер, самый знающий, безусловно, из нас. Это на самом деле, учитывая значение ленинградской катастрофы, дело не только в жертвах, как ни страшно это звучит, а дело в том, что для советской идеологической машины стало  обычным нежелание о катастрофе  помнить. Я не могу от блокады отвлечься, знаешь, как идешь по городу и видишь новый поворот, новую улицу, там как-то так падает свет, что хочешь пойти и посмотреть. Так и я – вижу новый персонаж, новый свет, новый сюжет и не могу остановиться.