Я впервые приехала в Ленинград. В тот день «Русский музей» был закрыт, в «Эрмитаж» я ходила ежедневно, как на работу, и поэтому я решила поехать в Музей Блока. И вот в музее случайно я услышала, как сотрудники говорят о предстоящем вечере М. Цветаевой, к 90-летию со дня рождения. 

Цветаева была моим любимым поэтом, хотя тогда я была мало знакома с ее стихами: сначала журнальный вариант «Повести о Сонечке», потом редкое теперь издание прозы Цветаевой «Мой Пушкин» 1965 года. Затем появились публикации лирики Цветаевой, изданные А. А. Саакянц в альманахе «День поэзии», статьи И. В. Кудровой и, наконец, по большому блату, мне достался двухтомник Марины Цветаевой 1980 года. Эти стихи я, конечно, все прочитала, но совсем поверхностно их понимала. Портрет Цветаевой висел на стене в моей комнате, и она ощущалась моей собственностью, так я ее любила. И вот в музее слышу, как кто-то вслух называет ее имя… Мне захотелось побывать на вечере, обсуждавшемся за ширмой. Сотрудники музея, узнав, что я приехала из Узбекистана, пригласили меня. 

На вечер я прибыла раньше всех. Кроме меня, в зале никого не было. Потом появились первые гости. И первый среди первых — Дмитрий Евгеньевич Максимов. Тогда я, двадцатилетняя, понятия не имела, кто он, и не знала его книги о Блоке. Просто поняла, что какой-то важный, строгий старик. Он спросил: «А кто будет произносить слово о Цветаевой?» Ему ответили: «Мачинский». «Мачинский — это хорошо», — сказал он.
Начала собираться публика. Зал был полон. Я, хотя и пришла первая, оказалась почему-то не в самом зале, а в дверном проеме, где были тоже места для слушателей, которые не поместились в основной комнате, зато мне было все хорошо видно и слышно, потому что банкетка стояла как раз напротив «сцены». На самом деле сцены не было, было место для выступающих и две витрины с цветаевскими рукописями, которые я видела вживую тоже в первый раз. 

Наконец, вечер начался. Дмитрий Алексеевич сказал: «Я буду говорить долго и потому сидя». И действительно, говорил он долго, больше часа. Мне хотелось, чтобы доклад закончился (так много впечатлений!), и я хотела, чтобы он продолжался, так было интересно, необычно, ново все, что я слышала. Я читала к тому времени статьи Ирмы Викторовны Кудровой, мне они нравились, но в монологе Дмитрия Алексеевича Мачинского было что-то иное. Я вдруг поняла, что до сих пор о Цветаевой ничего не знала, что мне надо заново читать ее стихи, что цикл стихов к Блоку — это стихи необычные, заоблачные. Потом было еще несколько выступлений, Е. Б. Коркина сделала разбор неопубликованного тогда стихотворения «Двух станов не боец, а — если гость случайный…»), Е. И. Лубянникова рассказала о неопубликованном письме Цветаевой Евгению Сомову), но никому не удалось превзойти Мачинского. Сейчас я думаю, что Дмитрий Евгеньевич Максимов тоже выступил с коротким словом, прозвучали слова о работе над академическим собранием сочинений Блока, а кто-то из сотрудников объяснял, почему возникла идея провести вечер Цветаевой в доме Блока, идея в высшей степени удачная, на мой взгляд, не нуждавшаяся в объяснениях, объяснявшаяся родством Цветаевой и Блока, любовью Цветаевой к Блоку. Я была покорена этим вечером надолго.
Надо сказать, что этот был второй цветаевский вечер. Первый проходил в Москве, о нем я узнала гораздо позже. 8 октября 1982 года устроены были I Цветаевские чтения (к 90-летию со дня рождения). Совместный доклад Д. А. Мачинского и И. В. Кудровой назывался «И по имени не окликну…» (Блок в жизни Цветаевой). Несколько лет спустя Ирма Викторовна опубликовала отредактированную, переработанную свою статью под другим заглавием (Кудрова И. В. «Встретились бы, не умер.» (М. Цветаева и А. Блок) // Север. 1987. №9. С. 114-120). На мой взгляд, статья получилась хуже совместного доклада, прочитанного дважды: для Москвы и для Петербурга. 

Цветаева у И. В. Кудровой оказывались земнее, чем у Дмитрия Алексеевича; в его интерпретации, метафизической, мистической, жила поэзия, а Цветаева и ее современники оказывались реальнее, чем присутствовавшие на вечере читатели. И, вернувшись домой, я стала перечитывать цветаевские и блоковские стихи, искать в них ответы на разные, возникавшие у меня вопросы. А летом, когда снова приехала в Ленинград, я решила узнать, не опубликована ли работа о Цветаевой и Блоке. 

Я снова пришла в музей. Меня вспомнила одна из сотрудниц и сказала: «Если хотите, я дам Вам телефон Дмитрия Алексеевича, Вы ему позвоните». Я позвонила. По телефону я сказала, что не во всем с ним согласна, и мне хотелось бы с ним поговорить. Наверное, что-то в моих размышлениях к стихам 1916 года показалось ему любопытным. Он мне потом сказал: «У вас были интересные мысли». Я тогда искала (и нашла) стихи, которые адресованы Блоку не явно, а тайно. Дмитрий Алексеевич предложил попробовать мне писать о Цветаевой. Найти какую-то никем не открытую, но важную тему и начать над ней работать. Он посоветовал мне позвонить Ирме Викторовне Кудровой, не подскажет ли она. Но она сказала, в общем-то, справедливую вещь о том, что тема должна исходить от самого человека. А я совсем не знала, с чего начать. 

И вот Дмитрий Алексеевич решил подарить мне тему. Это была тема «сновиденного». Так что впервые о «сновиденном» у Цветаевой мы говорили с ним, наверное, в 1983 году (моя книга «Сны Марины Цветаевой» вышла в 2003-ем). И в 1983-ем я начала собирать свой «архив» и материалы. Он сразу твердо сказал мне: «Учтите, что это работа в стол», — имея в виду сложности с публикацией. В юности не думаешь о трудностях. Обычно надеешься, что все как-нибудь определится. И я надеялась и вообще не думала о его словах. 

Первая моя статья была на другую тему, но, в общем, тема первой опубликованной статьи была связана с моим интересом к символам Цветаевой. Когда я сообщила Мачинскому о том, что в журнале «Филологические науки» у меня приняли статью, он шутя сказал, чтобы меня поддержать: «Ну что ж? Они могут гордиться тем, что печатают первую вашу статью» (конечно, это была не первая статья, которую я пыталась опубликовать, она была первая, которую брали; эту статью Дмитрий Алексеевич вряд ли считал такой уж удачной, просто все равно какая-нибудь статья должна была быть первой, и он не стал мне мешать). Он иногда умел так одной репликой дать почувствовать свое отношение. И так же честно говорил, если ему что-то не нравилось. До этого я собиралась опубликовать статью, одобренную Л. В. Зубовой, формально связанную с темой сна. Дмитрий Алексеевич сказал тогда: «Не надо с этого начинать». И я отозвала ее из редакции: его мнение имело для меня решающее значение. Работа касалась частных вещей, имевших филологическую направленность, возможно, поэтому не вызвала его интереса.

Одна из первых моих статей вышла в 1992 году в Париже, изданная при участии Льва Абрамовича Мнухина, с которым мы подружились благодаря Дмитрию Алексеевичу. Лев Абрамович готовил специальное приложение «Русской мысли» к 100-летию Цветаевой и велел прислать небольшую статью, которая могла поместиться в газетную рубрику. Я отправила ему статью о Цветаевой по поводу главы из книги Ю. Карабчиевского «Воскресение Маяковского». Статью эту мы с Дмитрием Алексеевичем не обсуждали, он прочел ее уже после публикации. Кажется, она была связана для меня с темой «Цветаева и музыка», но от работы над статьей до ее публикации проходит довольно долгое время, и, когда статью печатали, все уже знали о недавней трагической смерти Карабчиевского (он покончил с собой в день цветаевских именин 30 июля 1992 года). Было несколько неловко публиковать статью, довольно резко направленную против Карабчиевского, и все-таки статью опубликовали. 

Дмитрий Алексеевич говорил тогда: «Вам могут сказать: «Как это вы написали о человеке, который так ушел из жизни?!» Не обращайте внимания», — подразумевая, что за Цветаеву, которая тоже на том свете, некому вступиться. А Карабчиевский написал такие вещи, на которые надо было ответить. Я вспоминаю эти слова, потому что никто ни разу ни слова не сказал мне об этой статье. Вероятно, потому, что прочитали ее не у нас, а в Париже, хотя газета «Русская мысль» выходила и в России. Надо сказать, отклики на статьи и книги иногда появляются много позже, чем это могло бы быть (чем хотелось бы). А в 1992 году, к столетию Цветаевой, в Венском альманахе была напечатана моя статья, посвященная снам Цветаевой. Дмитрий Алексеевич ее прочел до публикации и в самом конце добавил от себя одну фразу — про «трудноуловимую атмосферу и логику сновиденного мира». Статья, разумеется, была только подступом к теме. Книга «Сны Марины Цветаевой» была написана за три года и вышла очень быстро (благодаря Виктории Корхиной и Андрею Максимкову, телеканал «СТО»). Не знаю, понравилось ли Дмитрию Алексеевичу, что у меня получилось, но он был рад ее появлению.
Единственная книга, тему которой придумала я сама, — «Построен на созвучьях мир», о Цветаевой и музыке (книга была издана при финансовом участии художественного руководителя ансамбля «Виртуозы Москвы» Владимира Теодоровича Спивакова, по инициативе журнала «Нева», главным редактором был тогда покойный Борис Николаевич Никольский, а руководителем издательского отдела — Антон Викторович Вознесенский, ныне глава издательского дома «Коло»). У меня как-то сразу сложилось заглавие, и получилась книга о Цветаевой и звуковой стихии и, отчасти, о Цветаевой и ее отношении к другим искусствам (танец, театр).
Моя вторая книга «Борису Пастернаку — навстречу!» возникла, в сущности, в результате одной реплики Дмитрия Алексеевича. Как-то он сказал: «После России» Цветаевой надо читать книгой. Тогда многое откроется». Он имел в виду прижизненное издание. У него было несколько редких, прижизненных книг Цветаевой: уже сейчас не вспомню, кажется, «Разлука», «После России» и «Стихи к Блоку», присланные из Парижа от Оболенских. Дмитрий Алексеевич отдал в домашний музей Льва Мнухина книгу, которую Марина Цветаева подарила двоюродному брату его матери, Нины Анатольевны Винберг, Андрею Оболенскому, с надписью: «Андрею Оболенскому — моему тихому утешителю и утишителю. МЦ. Прага, 5 ноября 1923 г.» (Оболенский Андрей Владимирович (1900-1975), сын известного общественного деятеля, князя В. А. Оболенского. В гражданскую войну воевал в Добровольческой армии. С 1920 жил в эмиграции. Длительное время работал маляром. Участник младоросского движения. Русская семья на фоне эпохи. СПБ.: Нестор-История, 2011. С. 484. См. также: Марина Цветаева. Каталог юбилейной выставки. М., 1992, с.213. Книга была передана Мнухину 12 апреля 1980. 

Вместе с книгой Дмитрий Алексеевич передал рассказ о возникновении автографа и о семье Оболенских. См. воспоминания Н. А. Винберг :Ц7, т. 6, с. 657). На нескольких страницах книги есть авторская правка, что особенно ценится у библиофилов. Кроме того, не на всех книгах, написанных Цветаевой, столь неформальная и поэтичная запись. Так что с Цветаевой у Мачинского была волшебная связь, сотканная из живых, личностных, человеческих отношений. Еще одна примета этого родства — дружба Дмитрия Алексеевича с младшей приятельницей Цветаевой, с подругой его матери, с Катериной Николаевной Кист (урожденной Рейтлингер). Дмитрий Алексеевич, насколько мне известно, писем писать не любил, а вот Катерине Николаевне хоть редко, но писал. Катерина Николаевна очень любила Дмитрия Алексеевича, радовалась его заботам о дочерях, интересовалась всем, что связано с его жизнью. С Катериной Николаевной мы встретились в Ташкенте, а потом три года, пока у нее хватало сил, переписывались. Отчасти ее влиянием объяснялся мой возникший позже интерес к православию. Когда мы познакомились, я по-настоящему привязалась к ней, и она с большой сердечностью относилась ко мне. Хотелось соответствовать ее доброму участию и вере в мои силы. 
11 октября 1986 года Дмитрий Алексеевич должен был выступать на IV четвертых цветаевских чтениях, с докладом «Цветаева и Рильке», но по каким-то причинам не поехал, — поехала я и прочла перед публикой свой первый доклад о снах Цветаевой, в присутствии М. Л. Гаспарова и С. С. Аверинцева (Аверинцев произносил вступительное слово). Аверинцев сделал мне замечание: «Елена Оскаровна, Вы сделали ошибку в ударении». Речь шла о поэме «Новогоднее», я очень волновалась и прочитала, нарушив размер. Дмитрий Алексеевич мне потом сказал: «Ну вот будете потом всем рассказывать, что сам Аверинцев сделал вам замечание». Запомнилась эта фраза, правда, скорее, из-за Мачинского, чем из-за Аверинцева, чьих работ я совсем не знала. На чтениях Аверинцев говорил умно, но скрипуче, медленно и долго, поэтому я не могу сказать, что его выступление меня ошеломило. По словам Дмитрия Алексеевича, Аверинцев повлиял на него как ученый. Сам Дмитрий Алексеевич тоже влиял на окружающих, на молодежь, на тех, с кем общался. Отношение Дмитрия Алексеевича к поэтическому тексту, внимание к хронологии всегда было для меня эталоном. Беседы с ним, его лекции сформировали сам метод моей работы с текстом. Но мне всегда казалось, что Дмитрий Алексеевич написал бы обо всем вернее, лучше, талантливее.
Мне довелось слушать «исторические» лекции Мачинского: одна — о славянстве, о евразийстве, в 1985 году проходила в знаменитом Шереметьевском дворце: «Посмотрите на зал, про который Ахматова писала свою “Поэму без героя”» — тогда там, кажется, находился институт Арктики и Антарктики; другая была посвящена знаменитому оленю из «Золотой кладовой» Эрмитажа и проходила в центральном лектории. Здесь же, в лектории, в 1989-1990 гг. я слушала цикл лекций Мачинского — «Россия и поэт». У меня сохранилась программа тех времен. Приведу перечень названий, дающий представление о лекторском даре Мачинского и художественном размахе осуществленного цикла:
I часть
1.Россия и Поэт (соотношение двух понятий, двух образов).
2.«Глас Божий» и голос империи в русской поэзии. 
3.«Вещий Олег и Медный Всадник».
4.«В одну любовь мы все сольемся вскоре…» (поэзия А. К. Толстого).
5.Концепция русской истории в творчестве А. К. Толстого. 
6.«Длятся часы мировое несущие…» (А. А. Блок перед лицом Высшего).
7.«Впереди с кровавым флагом…» (Тема России в поэзии А. А. Блока).
8.Магия слова в поэзии и жизни Марины Цветаевой.
9.Бог, Родина, Поэт в поэзии и прозе Марины Цветаевой. 
10.М. А. Волошин, А. А. Блок, Р. М. Рильке — в жизни и творчестве Марины Цветаевой.
II часть

1.Феномен Максимилиана Волошина.
2.Бог, государство, личность в трагическом опыте жизни и творчества М. А. Волошина. 
3.«Я проснулся в колыбели, черным солнцем осиян…» (О поэзии Осипа Мандельштама).
4.«Привлечь к себе любовь пространства, услышать будущего зов…» (О поэзии Бориса Пастернака).
5.«Но разве уж родился тот, кто на себя все зло возьмет?» 
6.Поэт и Россия (современная проблематика).

Особенно запомнились лекция об А. К. Толстом, которого Дмитрий Алексеевич очень любил и ценил, о Блоке, о Цветаевой, о Волошине. Одну из лекций, состоявшуюся в центральном лектории, вероятно, в мае-июне 1992 года, я записала на пленку. Дмитрий Алексеевич всегда был склонен к импровизациям, ему самому иногда было жаль того, что сказанное не записано. Еще одну запись сделала его дочь Марина. Я знаю, что кто-то записывал на магнитофон и его «исторические» лекции. В тот (записанный) вечер он говорил о стихотворении Цветаевой «Тоска по родине, о ее «Бузине». Именно «Бузину» он связывал с Россией. А «Тоску по родине» толковал как тоску по не-земле. До его лекции я совершенно равнодушно проходила мимо этих стихов Цветаевой, совсем не понимала их важности и глубины. К столетию Цветаевой, осенью 1992 года, Дмитрий Алексеевич выступал на Мойке, в зале при пушкинском музее-квартире. Кажется, его лекция тогда была посвящена теме деревьев у Цветаевой. Кроме меня, из цветаеведов на лекции присутствовала Л. В. Зубова. Вообще, надо сказать, в разные годы его слушали все наши ведущие цветаеведы: Л. А. Мнухин, например, присутствовал на вечере в музее Достоевского. Отзыв об этом выступлении Д. А. Мачинского, состоявшегося, судя по всему, в 1982 году, оставил поэт Юрий Колкер: «Понятно, что в его увлечении Цветаевой я совсем Мачинскому не завидовал и не сочувствовал, почти жалел его, как христианин жалеет нераскаявшегося грешника. Но человек он был умнейший и обаятельнейший, а сверх того — потрясающий лектор. Я как-то слушал его доклад о Цветаевой в музее Достоевского; слушая, ловил факты и почти ни с чем не соглашался из доводов, а докладчиком (как и все вокруг) восхищался. Мачинский умел владеть залом; качество редкое и драгоценное» ( http://yuri-kolker.narod.ru/prose/IM_AS_1.htm). 
Во время одной из лекций о поэзии в Центральном лектории, почему-то оправдываясь перед воображаемым критиком или оппонентом, он сказал о себе: «Я всего лишь читатель». Его чтение заставляло видеть в тексте как бы новые слои. Он был незаурядным, редким Читателем, который помогал слушателям оказаться в небе искусства. Иногда Дмитрий Алексеевич называл себя полувсерьез народным сказителем. Сейчас, прочитав некоторые его выступления на митингах, я думаю, что оба слова, народный и сказитель, в общем-то, не случайны. Словарь его общественных выступлений — удивительное сочетание общественной, гражданской и — общечеловеческой, поэтической лексики. Он говорил на языке, который вряд ли мог бы понят убогим политическим деятелем. Его слова были адресованы скорее к не потерявшим совести согражданам. И если у меня сегодня есть хоть какая-то доля гражданского чувства, то это целиком заслуга Дмитрия Алексеевича. Д. А. Мачинский обладал блестящим ораторским даром, унаследованным от замечательного прадеда, адвоката Николая Платоновича Карабчевского, столь же знаменитого, как А. Ф. Кони, — о них обоих я, будучи студенткой, читала в учебнике по «Истории русского литературного языка» (Николай Платонович Карабчевский (30 ноября (по другому источнику – 29 ноября) (11 декабря) 1851, военное поселение под Николаевом Херсонской губернии — 22 ноября 1925, Рим) — русский адвокат, судебный оратор, писатель, поэт, общественный деятель, один из создателей Всероссийского союза адвокатов, автор романа «Господин Арсков», публицистических статей, книги беллетристики «Приподнятая завеса» и талантливой книги воспоминаний «Что глаза мои видели». Первая часть книги посвящена детству, вторая — событиям революции. В 1917 году Карабчевский в Скандинавские страны для поиска сведений о положении русских военнопленных и остался за границей. Стал официальным генеральным представителем великого князя Кирилла Владимировича.
Подобно своему прадеду, Д. А. Мачинский умел говорить необыкновенно. Он строил свою лекцию так, что в финале слушатели как бы оказывались свидетелями разгадки детективной истории, и он в последнюю минуту открывал тайну, которая до той минуты оставалась нераскрытой. Он потрясающе, мелодично и певуче читал стихи, очень любил слово «поразительно». И его голос звучал «поразительно» и по-разному. Он говорил, как бы сомнамбулически, магически воздействуя на слушателей. 

В Интернете есть запись его выступления на радио, на следующий день после смерти Бродского, 29 января 1996 года. Я этой записи не знала и услышала уже после смерти Дмитрия Алексеевича. Мачинский считал Бродского гениальным поэтом, хотя не все в Бродском ему нравилось и было близко. Дмитрий Алексеевич очень ценил статью Бродского о поэме Цветаевой «Новогоднее».
В детстве они с Бродским учились в одной школе. Дмитрий Алексеевич узнал об этом случайно, из какой-то журнальной публикации; родился он 6 октября 1937 года и был старше Бродского на три года. Дмитрий Алексеевич стал припоминать… и вот … вспомнил: пионеры устраивали какой-то шахматно-шашечный турнир, и вот один рыжий мальчик всех там обыграл. Дмитрий Алексеевич рассказывал об этом с предположением (такой рыжий на школу был один, трудно перепутать), что мальчик-победитель и был будущий гениальный поэт. Даже если в этом школьном соревновании победил не Бродский (кто знает по прошествии лет?), сам миф о победной игре будущего поэта не могу не привести. Наверное, Мачинскому было немного жаль, что они с Бродским не встретились в более сознательном возрасте.
Выступление Д.А. Мачинского 29 января 1996 года было обращено не к избранным слушателям, а к обычным людям, которые понятия не имели, кто такой Бродский, поэтому говорил он несколько с нажимом, убежденно, голосом как бы расправляясь с воображаемыми оппонентами. Дмитрий Алексеевич говорил о стихотворении Бродского «Сретение», но завершил свое выступление темой Рождества (Дмитрий Алексеевич, насколько я знаю, не был православным, но Рождество любил), прочитав одно из лучших стихотворений Бродского о Рождестве «В Рождество все немного волхвы…». 
В последний раз мы увиделись с ним весной 2009 года, случайно, рядом с домом, где когда-то жила его старшая дочь и куда приходила я осенью 1983 года читать «запрещенные», изданные за границей стихи и прозу Цветаевой.
Кто-то, видимо, очень молодой, в интернет-общении написал: «Если Мачинский умер, наверное, есть рай». Так его любили, так его слушали, так ему верили. Поскольку он, историк и археолог, был внимателен к числовой символике, день смерти Дмитрия Алексеевича (он умер 8 января 2012 года) в русской поэзии отмечен так:
8 января 1815 года Пушкин выступил перед Державиным на лицейском экзамене.
8 января 1918 года Блок начал работу над поэмой «Двенадцать».
8 января 1934 года умер поэт Андрей Белый.
8 января 1935 года Цветаева завершила работу над третьим стихотворением из цикла «Надгробие», посвященного Н. Гронскому.
Дмитрий Алексеевич Мачинский в культурных кругах Петербурга известен как талантливый ученый, историк, археолог, занимавшийся историей Скифии и Древней Руси, сотрудник Эрмитажа и общественный деятель (http://www.archaeology.ru/lib_bibl/bibl_machinski.html
http://www.archaeology.ru/lib_bibl/bibl_machinsk_abou..), а вот его работы о Цветаевой почти неизвестны. Давным-давно, вероятно, в начале 80-х годов, Дмитрий Алексеевич написал статью, посвященную двум редакциям поэмы Цветаевой «На Красном Коне». Еще одна статья Д. А. Мачинского — о магии чисел у Цветаевой — известна мне по его лекционному выступлению (Об этой статье пишет Е. Романова: Опыт творческой биографии Софии Парнок. “Мне одной предназначенный путь…”. Нестор-История, 2005). Остается надеяться, что эти, а может быть, и другие работы Д.А. Мачинского о поэзии когда-нибудь будут изданы и найдут своих читателей.