До чего коллективизация довела сельское хозяйство, объяснять не надо – все это знают. Поэтому неудивительно, что колхозы своими силами прокормить город не могли. В результате партийным властям пришлось посылать в деревню на помощь колхозникам горожан. Вреда от этого было больше, чем пользы, но Партия не привыкла считаться с подобными мелочами.

В 1970-м году я работал в ЦНИИбуммаше (Центральном научно-исследовательском институте бумагоделательного машиностроения). В этот год молодёжь из нашего института послали на сельхозработы в Ленинградскую область, в посёлок Ефимовский Бокситогорского района. Большинство из нас было студентами вечерниками или заочниками ЛТИ ЦБП (Ленинградского технологического института целлюлозно-бумажной промышленности). Наш вуз был основан в 1930-м и первоначально назывался Институтом ЦБП им. Молотова. Потом сталинский сподвижник Молотов вляпался в «антипартийную группу», после чего в названии ЛТИ больше не упоминался. В 1970-е в разговорах между собой мы называли свой вуз Институтом имени целлюлозно-бумажной промышленности.

После окончания весенней сессии я со своими коллегами оказался в деревне. Разместили нас в колхозном коровнике, временно освобождённом от крупного рогатого скота. В помещении коровника были сколочены нары, застланные сеном. Поскольку прибытие в колхоз хотелось отметить, а местонахождение ближайшего магазина мы ещё не разведали, то в первый же вечер выпили весь привезённый с собой одеколон. Дорогу в сельмаг нашли на следующий день. В июне 1970-го подорожало спиртное, но в сельском магазине цены на невостребованный местным населением напиток – «Советское шампанское» – почему-то остались прежними. Нельзя было этим не воспользоваться. Мы пили шампанское в колхозном леднике. Это был деревянный сарай, в котором хранились запасённые с зимы глыбы льда, засыпанные толстым слоем опилок.

Рядом с коровником соорудили навес, под которым расположились кухня и столовая. Воду для питья и бытовых нужд брали из реки, протекавшей в нескольких десятках метров от нашего жилища. Поварихами стали две хозяйственные особы из конструкторского отдела. В меню преобладали щи из прошлогодней капусты и макароны по-флотски. Колхоз снабжал нас свежим молоком. В городе мы привыкли к совсем другому молоку. В городских магазинах оно продавалось в тяжеловесных бутылках из толстого стекла и по вкусу заметно уступало натуральному деревенскому.

Нас, «колхозников» из ЦНИИбуммаша, было примерно двадцать человек. Публика подобралась разнообразная. В нашем коллективе оказался комсомолец-активист Володька – светловолосый и коренастый, с несмываемой улыбкой на лице – именно такими изображали на плакатах передовиков производства, трудившихся на великих стройках коммунизма. Его можно было смело приглашать на «Ленфильм» сниматься в роли энтузиаста из бригады коммунистического труда. Володька и по характеру походил на типичного положительного героя советского кинематографа – тоже принципиальный, прямолинейный и наивный. Противоположностью ему был начинающий инженер Мишка, брюнет с аккуратными усиками. Хитроватый и проходимистый, он имел явное сходство с отрицательными киногероями. К тому же, как и положено отрицательному герою, Мишка приторговывал добытыми из-под прилавка дефицитными товарами.

Володька и Мишка недолюбливали друг друга, но причина их взаимной неприязни скрывались не в морально-идеологической сфере. Оба они ухаживали за симпатичной сотрудницей отдела технической информации Юлькой. В конечном итоге и тот и другой были отвергнуты, но это их не примирило.

С Мишкой сдружился мрачный субъект, имени которого я не помню. Он отслужил по призыву два года в армии, очень этим гордился и постоянно, к месту и не к месту, ставил всем в пример свой армейский опыт.

Попали в колхоз богемный завсегдатай «Сайгона» Матюшенко, писавший на досуге стихи, и молодая дама, которая недавно развелась с мужем. Она часто жаловалась на свою судьбу и недобрым словом поминала бывшего супруга, а заодно и соседей по коммунальной квартире. Если верить даме, и бывший супруг, и все соседи без исключения были гадами.

Оказался на полевых работах и мой сокурсник по ЛТИ ЦБП Лёнька. Он взял с собой транзистор и мы могли слушать «голоса». Не только убеждённые антисоветчики, но и вполне лояльные граждане СССР доверяли «голосам» больше, чем советскому радио.

Самым шумным во всей компании был Витька по кличке Джага. Откуда взялась эта кличка и что она означала, Витька не знал, но прилипла к нему она так прочно, что никакими силами оторвать её было невозможно. С ним постоянно случались всякие неприятности. Однажды, будучи не вполне трезвым, Джага свалился в придорожную канаву, получил травму и попал в местную больницу. Мы навещали Джагу и в тайне от больничного персонала распивали с ним «бормотуху», приобретённую в сельмаге. В одной с ним палате лежал старик, в далёком прошлом служивший в дивизии Чапаева. С памятью у старика было неважно, но Чапаева он запомнил на всю жизнь и говорил о нём с уважением: «Злой был очень, всё время матом ругался».

Руководил нашим трудовым коллективом инженер Григорий Борисович Запесоцкий. Он был уже в предпенсионном возрасте. В колхоз его сослали в наказание за какие-то провинности по службе. Запесоцкий поселился отдельно от нас в соседней деревне. Надо сказать, что место это было глухое. Сразу за деревней произрастал дикий лес, в котором жили медведи. На опушке сохранилось заброшенное старообрядческое кладбище.

Утром мы выходили на работу в поле – чаще всего на прополку грядок с овощами. Экономический эффект от усилий не привыкших к сельскому труду и не горевших энтузиазмом горожан был невелик. С такой же пользой для страны колхозников можно было бы посадить за чертёжные доски в нашем НИИ.

В обеденный перерыв при солнечной погоде полагалось лежать на траве и загорать. Питерские труженики полей могли расслабиться и отдохнуть. Мы любовались голубым небом, местами украшенном живописными мазками облаков, иногда высоко над нами бесшумно скользили самолёты. Покой и безмолвие заливали окрестные поля. И только Джага нарушал тишину – глядя на пролетающий в небе самолёт, он с грустью произносил: «Хоть бы бомбу сбросил или сам упал».

По выходным мы топили баню. На берегу речки стояла сложенная из толстых брёвен русская баня с закопченными стенами и потолком. С собой брали креплёное вино в трёхлитровых стеклянных банках, закупленное в магазине. Название этой отравы я не запомнил. Вино распивали в прохладном предбаннике, а потом заходили в парилку. В жарко натопленном помещении старались продержаться как можно дольше. Когда терпение кончалось, вылетали из парилки и неслись к реке. Купались даже в промозглую дождливую погоду, когда вода в реке была холодной, но после парилки это не ощущалось. Казалось, что плывёшь в потоке тёплого воздуха, а не в холодной речной воде.

Сорок дней мы спасали сельское хозяйство, но так и не спасли. Усилиями сотрудников НИИ совершить такой подвиг невозможно. Но каждый рабочий день положенные восемь часов на полях мы отбывали.

По вечерам после работы наступало время свободы. На потемневшем небе появлялась луна, но никто не обращал на неё внимания. Это было время веселья и беззаботности. Об усталости быстро забывали, и силы, оставленные на колхозных грядках, возвращались и наполняли нас снова.

Особенно бурно проходили вечера накануне выходных, когда не нужно было на следующее утро рано вставать и отправляться в поле. Веселье продолжалось до глубокой ночи. На берегу реки разводили костры, в горячей золе запекали картошку и свёклу. Таких экзотических деликатесов в городе мы не пробовали. Обойтись без алкоголя, разумеется, было невозможно, и мы не обходились, благо сельмаг не допускал перебоев в торговле винно-водочной продукцией. Всё вокруг оживало и приходило в движение. Каждый проявлял свои таланты как мог. У костра самодеятельный поэт Матюшенко читал стихи собственного сочинения, и нетрезвая аудитория устраивала ему буйную овацию. В стороне кто-то пытался музицировать на расстроенной гитаре, тут же из транзистора летели позывные Би-Би-Си. Казалось, что серость и скудость обыденной советской жизни, её скука и беспросветность закатились куда-то за горизонт, а с нами остались только поля, окаймлённые лентами дорог, луна, взиравшая на нас с недоступной высоты да искры костров, разлетавшиеся в разные стороны. В такие вечера окружающий мир лучился оптимизмом, и весь этот мир принадлежал нам. И все звёзды светили для нас, и все дороги вели только вперёд.