01.01.2014 | 00.00
Общественные новости Северо-Запада

Персональные инструменты

Лица

Лев Усыскин: Сэлинджер как повод

Вы здесь: Главная / Лица / Колонки / Лев Усыскин / Лев Усыскин: Сэлинджер как повод

Лев Усыскин: Сэлинджер как повод

Автор: Лев Усыскин — Дата создания: 29.01.2010 — Последние изменение: 29.01.2010 Когита!ру
... что-то Сэлинджером определенно написано за истекшие годы – и мы это что-то когда-нибудь прочитаем. Подтверждением данного предположения стал некогда случившийся скандал с кражей у писателя тетрадей с рукописями и их пиратской публикацией…

Вот и Сэлинджер умер. Как-то странно все это. Многие, наверное, изумятся: а что, он разве был еще жив до сих пор? Есть, возможно, и такие, кто, напротив, считает, что Сэлинджер не может умереть в принципе. Ну, и, разумеется, немало и тех, кому это имя вовсе ничего не говорит – а как же иначе, если писатель ничего не опубликовал за последние 45 лет. (Дольше, чем у нас прожило большинство ныне дышащих, кстати.)

Загадочный уход от публичной и вообще активной жизни в 1965 году сорокашестилетнего писателя почему-то поражает многих, требуя какого-то мистического или даже фантастического объяснения – в угоду которому то и дело возникали всевозможные, хорошо продаваемые слухи о чуть ли не ритуальных извращениях, практикуемых нью-хэмпширским затворником. При том, что ключик-то лежит на поверхности – стоит лишь допустить одну, не слишком в жизни экзотическую вещь: вполне успешный по общепринятым меркам человек решил, что внешней успешности ему вполне достаточно. И не стал прикладывать усилия к дальнейшему наращиванию оной.

В самом деле, книги Сэлинджера исправно переиздаются, принося автору стабильный и достаточный доход – гарантируя этим свободу от забот о хлебе насущном. Писательский авторитет у него значителен и самобытен – он также никуда не убудет, но и не разовьется во что-то качественно иное – зачем что-то менять? А вот что касается действительных литературных амбиций – то бишь, внутренней оценки своих писательских достижений – то им контакты с внешним миром только мешают. Писание " в стол" – идеальная среда для них, писать, зная, что никто до твоей смерти написанное не прочтет – лучшее поприще и лучший суд для писательской честности, не ущемляемой в угоду читательской или издательской ограниченности.

Иначе говоря, в отличие от типичной легенды "замолчавший большой писатель пишет свою Большую Книгу (Хемингуэй, Шолохов и другие алкоголики)", в нашем случае что-то Сэлинджером определенно написано за истекшие годы – и мы это что-то когда-нибудь прочитаем. Подтверждением данного предположения стал некогда случившийся скандал с кражей у писателя тетрадей с рукописями и их пиратской публикацией…

Впервые с именем Сэлинджера я встретился в годы юношеского увлечения всяческой ориентальной чепухой. Какая-то, найденная в отцовском книжном шкафу, давняя брошюрка, посвященная влиянию Дзен-буддизма на современную Западную культуру, в разделе литературы разбирала эти самые дзенские мотивы у Керуака и Сэлинджера. Причем, уже переведенный и изданный Сэлинджер цитировался, понятно, много чаще почему-то запрещенного тогда в СССР Дж. Керуака. Фамилия запомнилась, тем более, что этого автора читала моя девушка, много более продвинутая по части дзена. В общем, поступив в институт, я вскоре записался в библиотеке в довольно длинную очередь желающих ознакомиться с творчеством американского писателя и, не прождав и месяца, получил в руки памятный и поныне многим сборник, содержащий "Над пропастью во ржи" и большую часть прочего сэлинджеровского "канона", а также, кажется, пару запрещенных им к переизданию ранних рассказов. У меня была целая неделя и я насладился в полной мере!

Впечатление действительно было сильным – причем, в большей степени даже не от "Над пропастью во ржи", а от рассказов и повестей. Мне прежде не приходилось сталкиваться со столь "экономной" прозой – разве лишь в Евангелиях. Разумеется, я читывал и других весьма лаконичных рассказчиков – Бунина, того же Хемингуэя – но здесь было что-то, в самом деле особенное. Позволив войти в созданный своей фантазией мир, писатель словно бы в определенный момент немилосердно выталкивал тебя из него прочь, не произнося слов учтивого прощания, но приговаривая при этом: "ну и достаточно, все, что нужно, я тебе рассказал, теперь сиди и думай!" Приходилось подчиняться, хотя и не без некоторого внутреннего сопротивления. В общем, это был по-своему – непривычно взрослый нарратив, не цацкающийся с читателем, не снисходящий до него. Уважающий его как собственного автора, не больше и не меньше.

Потом я перечитывал все это еще несколько раз, развлекаясь попутно разгадыванием загаданных самому себе загадок.

Так, например, не слишком прост ответ на вопрос – когда же происходит действие "Над пропастью во ржи"? И если точные числа предновогодней декады довольно легко отыскиваются в тексте, то установить год событий – 1949 – можно лишь по единственной косвенной ссылке путем арифметических действий.

Забавно, что, читая роман в семнадцати-восемнадцтилетнем возрасте, я, будучи студентом и живя, как и его герой, в студенческом общежитии, воспринимал Холдена как человека несколько более старшего, чем я. Не в формально-возрастном смысле, а в, так сказать, экзистенциальном.

Чуть позже – года, наверное, через два-три мы с Холденом как бы сровнялись, а еще несколько лет спустя, при очередном перечитывании, я вдруг понял, что смотрю на героя уже "с высоты своих лет", воспринимая его метания как нечто для меня уже невозможное в силу возраста. Собственно, так на него и смотрел, должно быть, сам Сэлинджер.

Кстати, примерно тогда же я вообще обнаружил вокруг вполне себе взрослых людей, которые, однако, были моложе меня на несколько лет и имели в силу этого совершенно иные, чем у меня интересы…

Потом я прочитал часть этого на языке оригинала, что позволило до некоторой степени сформулировать отношение к переводу. Так как перевод "Над пропастью во ржи" Р. Райт-Ковалевой, в общем-то, вызывал некоторый род недоумения еще и прежде.

Действительно, первым делом открывая тот памятный сборник, читатель натыкался, помнится, на предисловие переводчика, где Райт-Ковалева давала некоторую общую интерпретацию переводимого текста – разумеется, в духе "вульгарного социального реализма". Даже мне в те годы было понятно, что это предисловие, конечно же, есть дань идеологической цензуре – но что-то же одновременно и говорило о том, что хоть сколько-нибудь понявший, о чем книга, читатель, подобной чепухи не напишет никогда, хоть бы и из-под палки! Впрочем, это было лишь субъективное чувство – можно бы его и проигнорировать. Но вот, начав чтение самого романа, я вдруг встретил словно бы что-то знакомое – голос, который уже говорил со мной где-то  когда-то прежде. В самом деле, Холден Колфилд, от лица которого ведется повествование, говорил голосом, интонациями и отчасти словами Гекльберри Финна из перевода Нины Дарузес. Совпадение, как говорят юристы, до трудноразличимости: можно сделать на досуге вырезку из одного и другого, перемешать в шляпе и читать подряд – никаких стилистических нестыковок не обнаружится. В сущности, поиски речевого эквивалента  –  безусловно, важнейшая задача переводчика, однако, здесь эти поиски пошли каким-то уж слишком коротким путем. При том, что Дарузес-то решала действительно труднейшую, как я понимаю, задачу – ибо, речь героя Марка Твена несет в себе целый букет диалектных и сленговых запахов, плохо сопоставимых с чем-либо русским.

Но и не это, все-таки, главный недостаток работы Райт-Ковалевой. Переводчица, в общем, честно переводила предложение в предложение, стараясь соблюдать максимальную семантическую точность, но… вместе с грязной водой, похоже, выплеснула и ребенка. Дело в том, что речь Холдена строится всякий раз по довольно характерной модели. Он, допустим, собирается что-то сказать утвердительное, начинает и, уже по ходу говорения, начинает в этом сомневаться, к концу высказывания вовсе переворачивая начальное утверждение с ног на голову. (Такое сальто не вмещается обычно в предложение, занимая абзац – но этот уровень аутентичности переводчица не отслеживала, полагая, что достаточно добиться адекватности на уровне более мелких речевых конструкций.) И это не просто стилистическая особенность языка героя-повествователя, а структурообразующая вещь.

Весь роман "Над пропастью во ржи", да и, по большому счету, все творчество Сэлинджера подчинено одному общему пафосу, сформулировать который можно примерно так: слова, произносимые людьми, не являются образом их чувств, намерений, отношений друг к другу. То есть, в этом смысле не являются правдой. Но также не являются и ложью: просто они живут своей собственной жизнью, связанной с прочими сторонами бытия, однако не прямыми, а труднопостижимыми, подчас – мистическими связями. Слова порой помогают что-то понять – однако, заведомо не то, что вложило в них сознание говорящего. И не то, что собирался извлечь из них слушающий. Фактически, слова образуют отдельную сферу, существующую независимо от людей.

В этом смысле философия Сэлинджера, безусловно, сродни тому самому дзен-буддизму в его европейской адаптации – недаром же писатель посещал некогда лекции Д. Т. Судзуки – подвизавшегося в Америке японского популяризатора этого учения. Лишь в  этом смысле, а вовсе не упоминаемыми в текстах Сэлинджера реалиями, коллекционировать которые, соотнося их с всяческими сутрами и древнеиндийскими трактатами обожают десятки исследователей.

Однако же, вернемся к переводам Райт-Ковалевой – как ни крути, других у нас толком и нет. Разве лишь какие-то гопники попытались переложить роман на свою косноязыкость – но это не всерьез. В общем, стоит все-таки перечитать – как-никак, повод есть. Печальный повод.

Другие тексты Льва Усыскина на Когита!ру:

Лев Усыскин. Разговоры о модернизации

Провожая Гайдара

Лев Усыскин. Опять о терроре – несколько слов вдогонку

Лев Усыскин. Государственный террор: введение в предмет

Лев Усыскин. SOCHI ZOIY

Лев Усыскин: Историческое послесловие к фильму "Царь"

Лев Усыскин: О паспортах, пространстве, России и Америке

Так говорил Ходорковский

Лев Усыскин. Несколько случайных слов о фруктах

In memorium: Лама Чжамьян Кенце

Лев Усыскин. Как я сотрудничал с женскими глянцевыми журналами

Школьный курс после выпаривания

Татьяна Толстая и квартирный вопрос

 

 

относится к: , ,
comments powered by Disqus