01.01.2014 | 00.00
Общественные новости Северо-Запада

Персональные инструменты

Блог А.Н.Алексеева

«Все полагают, что в стихах я юморист. А я – типичный трагик, просто надо уметь это читать…»

Вы здесь: Главная / Блог А.Н.Алексеева / Контекст / «Все полагают, что в стихах я юморист. А я – типичный трагик, просто надо уметь это читать…»

«Все полагают, что в стихах я юморист. А я – типичный трагик, просто надо уметь это читать…»

Автор: И. Губерман, М. Юдсон, "7 искусств" — Дата создания: 16.11.2013 — Последние изменение: 16.11.2013
Участники: А. Алексеев
Отрывки из новой книги Игоря Губермана. Эссе Михаила Юдсона по поводу «Восьмого дневника» И. Губермана. Читайте журнал «Семь искусств» Евгения Берковича.

 

См. этого же автора на Когита.ру:

= Гарики, рожденные Губерманом

 

Из журнала «Семь искусств» (2013, № 11)

 

Игорь Губерман

Отрывки из новой книги

*

День был сумрачный, мутный, смурной,

но душа (а душа не растрачена)

мне шепнула, что в жизни иной

нам похуже погода назначена.

*

Из тихого житейского угла

мне видно, как разбой по свету рыщет,

и ясно понимаю: не могла

история светлее быть и чище.

*

Без компаса, руля и парусов

по прихоти менял я направление,

а нынче двери запер на засов

и с памятью делю своё дряхление.

*

Ещё меня житейская инерция

порою вовлекает в суету,

но выбросил давно уже из сердца я

высоких побуждений хуету.

*

Текла, неслась моя эпоха,

я с нею вровень поспевал,

но был воспитан очень плохо

и виски пивом запивал.

*

Если выпал бы жребий иначе

от небрежного сверху броска,

то иные бы ждали удачи

и томила иная тоска.

*

Заметен сквозь любую декорацию

характер нашей связи с небесами:

Творец изобретает ситуацию,

а мы её расхлёбываем сами.

*

Пускай не молкнет волчий вой

и мир вокруг рычит пещерно,

еврей не должен быть свиньёй,

поскольку это некошерно.

*

Уходят в измерение иное

те люди, знал которых очень близко,

вослед их теням кланяюсь я низко

и пью своё прощальное спиртное.

*

Читаю книги без разбора

с утра весь день и часто ночью,

одолевая груды вздора,

чтоб унавозить мыслям почву.

*

В душе нашей рабства остатки

толкают к покорству и фальши:

душа, уходившая в пятки, –

уже не такая, как раньше.

*

Жизнь российская густая

взгляду внешнему не рада –

ни вверху лихая стая,

ни внизу глухое стадо.

*

Пока не взорван шар земной,

пока шахид ещё в пути,

ты посиди, дружок, со мной,

и рюмки захвати.

*

Моё пустое верхоглядство

мне не мешает видеть срам

неисчислимых видов блядства,

Творцом дарованного нам.

*

В раздумьях я периодических:

зачем тяну я этот путь?

Нет сил душевных, нет физических,

и только умственных чуть – чуть.

*

Надолго выписал билет

нам Бог в земной бардак,

и вот качусь по склону лет

и не скачусь никак.

*

Забавно мне, что струйки строк

и рифмы спаренные эти

мне продлевают Божий срок

существования на свете.

*

Людям уже очень пожилым,

плюнув на опасности злословья,

хвастаться блистательным былым –

нужно и полезно для здоровья.

*

Я в жизни играл очень разные роли,

и всякой достаточно всячины,

чтоб горестно думать, какие гастроли

душе моей будут назначены.

*

Наш век – текучее движение

с рождения и до конца,

отсюда в нас преображение

фигуры, мыслей и лица.

*

Взошла румяная заря,

плывёт рассвет неторопливо,

и чувство, что живёшь не зря,

зовёт купить бутылку пива.

*

Весь день читал. Уже стемнело.

Пустой бумажный лист лежит.

Всё, что во мне когда-то пело,

теперь скрипит и дребезжит.

*

Помимо всех воспоминаний

хранится в памяти у нас

большой объём ненужных знаний

и мыслей крохотный запас.

*

Те, кто умней, добра не ищут,

а млеют в радостной готовности,

пока духовка парит пищу -

основу пышущей духовности.

*

Творец в порыве милости и благости

являет нам порой расположение:

страдания меняются на тягости,

а рабство – на всего лишь унижение.

*

Я стал податливее хмелю,

и чушь, как раньше, не порю,

я был дежурным по апрелю,

а нынче стал – по декабрю.

*

Старость у разбитого корыта

тоже прячет некую коврижку:

столько мыслей мной уже забыто,

что вполне хватило бы на книжку.

*

Искры наших шуток очень разны,

но всегда унынию помеха,

мы шутить особенно горазды,

когда нам по жизни не до смеха.

*

Я теперь там бываю в гостях,

ощущая повсюду в отчизне,

что отчизна стоит на костях

миллионов погубленных жизней.

*

Время залило холодными ливнями

наши костры с их высокими искрами,

очень уж были тогда мы наивными,

в равенство – братство мы верили искренне.

*

Так, похоже, и задумано Творцом,

чтобы чуть приподнималось покрывало,

и улыбка освещала нам лицо,

и слегка тем самым душу раскрывала.

*

Пока ещё почти неразличима

и ни на чей вопрос не отзовётся

та будущая дикая личина,

которой к нам фортуна обернётся.

*

На природе думать о природе

некогда учил философ некий,

я же лично думал об уроде –

губящем планету человеке.

*

Я с лёгкой на себя смотрю опаской -

похоже, перестал я быть собой:

о жизни стал писать я чёрной краской,

ни розовой уже, ни голубой.

*

И хотя в этом мире я долго прожил

и по разным постранствовал странам,

этот мир для меня остаётся чужим –

непонятным, жестоким и странным.

*

Я многого боюсь из-за присутствия

во мне гордыни пакостной моей:

я жалости боюсь, боюсь сочувствия

и злюсь, когда мне в уши льют елей.

*

Всё в нашей жизни строго предначертано

и вольной воли слабо проявление,

когда же предначертанность исчерпана,

даруется свободное дряхление.

*

Создатель беседует с нами

на сленге божественных жестов:

циклоны, торнадо, цунами

слышнее и внятнее текстов.

*

Увы, но нету свыше дуновения

в моих стишках: куда ни погляжу,

везде следы чужого вдохновения

стыдливо и угрюмо нахожу.

*

Живу я очень уж растительно

и, не пытаясь угадать,

смотрю на небо вопросительно:

за что мне эта благодать?

*

Всё, что написано пером

и Богу может быть приятно,

Харон уносит на паром

и доставляет аккуратно.

*

Есть несомненно у природы

какой-то список тайный свой:

те, кто лишал меня свободы –

подохли все, а я - живой.

*

В мире поровну горя и счастья,

бед и радостей, смеха и слёз;

очень глупо период ненастья

принимать навсегда и всерьёз.

*

Высоким духом не томим,

я виски пью и в ус не дую,

я был дурак, останусь им

и всем весьма рекомендую.

*

Земля раскроет нам объятья,

лафа засветит перьям прытким,

и наши мелкие собратья

нас обольют сиропом жидким.

*

Все силы положив на сочинительство,

и радость я испытывал, и муки,

а благо я творил или вредительство,

рассудят нечитающие внуки.

*

Каждый смертный умрет, как известно,

и душа остаётся одна.

Как бедняга живёт бестелесно?

Что умеет и может она?

*

Из-за светлых высоких фантазий,

воплощавшихся быстро и дерзко,

столько вылилось крови и грязи,

что запахли фантазии мерзко.

*

Когда живёшь совсем иначе,

чем современник твой любой,

то знак сомнительной удачи

висит незримо над тобой.

*

По жизни так легла моя дорога,

что разных я встречал интеллигентов,

и было среди них довольно много

надменных двухяйцовых импотентов.

*

Таская возраста вериги,

но в жизнь упрямо влюблены,

мы, как истрёпанные книги,

ума и пошлости полны.

*

По сути нам любой поэт

одно и то же говорит:

весьма прекрасен Божий свет,

но всюду тьма царит.

*

Моя житейская повадка,

мои замашки и привычки

творят иллюзию порядка

в моей душе, залётной птичке.

*

Словесные плету я кружева,

на мир кидая сумрачные взоры,

а муза – постарела, но жива –

бранит меня за вялые узоры.

*

Едва развеется мираж,

сей миг на месте том

душе является муляж,

эрзац или фантом.

*

Был век бездушен и жесток,

но я – и с тем умру -

хвалю и славлю свой шесток,

берлогу и нору.

*

Усохла напрочь суета,

легко душа сдалась остуде,

бурлит густая пустота

в моём мыслительном сосуде.

*

Ноздря к ноздре и ухо в ухо

бегут соратники по хворям,

а возле финиша старуха

ждёт, сострадая вдовьим горям.

*

Практически к любой зловонной луже

легко мы привыкаем и живём,

уверивши себя, что жили б хуже,

в соседний перебравшись водоём.

*

Когда бы не мысли о пьянстве,

я мог бы с умом и сердечностью

пространно писать о пространстве

с попутно простёршейся вечностью.

*

Сегодня проснувшись немыслимо рано,

я долго лежал и смотрел в потолок;

в душе разболелась какая-то рана,

а с чем она связана, вспомнить не мог.

*

Восторг сочинителя вовсе не прост,

упрямы слова, а не кротки,

то рифму никак не ухватишь за хвост,

то мысли – подряд идиотки.

*

Не гневи, подруга, Бога,

а воздай по чести:

жить осталось нам немного,

но зато мы вместе.

*

Добро и зло в единый текст

сошлись так выразительно,

что нынче мне смотреть окрест

смешно и омерзительно.

*

Пусть объяснят нам эрудиты

одно всегдашнее явление:

везде, где властвуют бандиты,

их пылко любит население.

*

Пророки, предсказатели, предтечи -

никто единым словом не отметил,

что сладостные звуки русской речи

однажды растекутся по планете.

*

Когда болит и ноет сердце,

слышней шептание души:

чужим теплом довольно греться,

своё раздаривать спеши.

*

У жизни нет предназначения,

а стало быть, и смысла нет,

а есть лихое приключение

на несколько десятков лет.

*

Полезно думать о добре,

ко мне вернулось вдруг везение,

и сочинилось в декабре 

стихотворение весеннее.

*

О подвигах в запале вспышки гневной

всё время мы читаем или слышим;

подвижничество жизни ежедневной

по мужеству стоит намного выше.

*

В духовность не утратили мы веру,

духовность упоительно прекрасна,

но дух наш попадает в атмосферу,

а это ей совсем не безопасно.

*

Все мы безусловные калеки,

злоба на душе у нас и лёд,

и мечта о новом человеке

много крови в будущем прольёт.

*

Я в память мою погрузился намедни –

для книги нужна была сведений каша,

но всюду толпились нелепые бредни,

наветы и слухи, туфта и параша.

*

За душу, мне когда-то данную,

уже незримый бой кипит,

и слышу я то ругань бранную,

то шелест крыл, то стук копыт.

*

Покой житейский неустойчив,

отсюда пьянство и бессонница,

едва нальёшь, ремонт закончив,

опять покой трещит и клонится.

*

Познав безумную горячку

эпохи войн и революций,

народ российский выбрал спячку,

даже во сне боясь проснуться.

*

Такая мне встречалась красна девица,

что видел я по духу и по плоти:

в ней дивная изюминка имеется,

не раз уже бывавшая в компоте.

*

Врач – сотрудник телесной охраны,

а душа – это нечто иное,

и промыть нам душевные раны

в состоянии только спиртное.

*

Версии, гипотезы, теории

спорят о минувшем заразительно,

истинную правду об истории

знает только Бог. Но приблизительно.

*

О чём бы ни базарили витии,

надеясь популярности добиться,

а жизни и судьбы перипетии

текли, не замечая их амбиций.

*

Во мне живёт густое, плотное,

по самой сути безотрадное,

глухое чувство, что животное

я очень стадное.

*

Никто нас равнодушию не учит,

в него ныряют, как под одеяло,

а тех, кого чужое горе мучит,

ничтожно мало.

*

Чуть выпил я, и думал в час вечерний,

что странно, как еврей со смертью дружит,

что мы – творцы религии дочерней,

которая убийцам нашим служит.

*

Сотрутся звуки нашей речи,

но внуки вникнут в суть явления:

мечту всего сильней калечит

процесс её осуществления.

*

Забавно мне крутое вороньё,

которое политику вершит:

когда твоя профессия – враньё,

дерьмо сочится прямо из души.

*

Подобно всем я жил бегом,

как будто рвался на вокзал,

и всё, что делалось кругом,

я очень поздно осознал.

*

Со страхом вижу я грядущее:

мир дышит хрипло и неровно,

остервенение растущее

не может кончиться бескровно.

*

Видно, это свыше так решили,

ибо парадокс весьма наглядный:

чтобы делать глупости большие,

нужно ум иметь незаурядный.

*

Земное благоденствие вкушая,

клубится человеков толчея,

все заповеди Божьи нарушая,

но искренне хвалу Ему поя.

*

Мы все – особенно под мухой –

о смерти любим чушь нести,

кокетничая со старухой

пока она ещё в пути.

*

Чуть выпьешь – и приятно едет крыша,

к заветным обращаюсь я мечтам:

ужели не найдётся где-то ниша,

чтоб маленький мой бюст пылился там?

*

Со многими дружа, я никого

не звал пускаться в подвиги отважные,

поскольку все они до одного

герои очень были бы неважные.

*

Я старился, нисколько не взрослея –

ни ум не обострялся мой, ни бдительность,

что стыдно и позорно для еврея,

которому пристойна рассудительность.

*

Сменилось легковесное порхание

тяжёлой стариковской хромотой,

храню я только лёгкое дыхание,

с упрямой изъясняясь прямотой.

*

Одно из, по-моему, главных

земных достижений моих –

сейчас уже мало мне равных

в искусстве разлить на троих.

*

Немало проживя ночей и дней,

на лире я рассеянно бряцал,

и сроду я никчемности моей

не отрицал.

*

Люблю я память лет наивных,

эпоху клёкота петушьего,

когда ко мне от девок дивных

обильно лилось равнодушие.

*

Я часто думаю о смерти,

поскольку жизнь весьма ценю,

а смерть означена в десерте

земного нашего меню.

*

Не зря стучит моя клавиатура,

настанет час, неведомо какой,

и тихая чувствительная дура

заплачет над какой-нибудь строкой.

*

Печально покрутившись так и сяк,

я вижу сквозь магический кристалл,

что мой родник не полностью иссяк,

однако быть фонтаном перестал.

*

Настолько много мыльных пузырей

надули мы надеждами своими,

что где-то, очевидно, есть еврей,

который наши души лечит ими.

*

И вот я до чего за целый день

додумался своим умом невежды:

смирение и кротость – просто лень,

одетая в удобные одежды.

*

Читаю предпочтительно о древности

и в этом увлечении не каюсь,

от мерзких дуновений современности

я кашляю, чихаю и сморкаюсь.

*

Сболтнёшь по пьяни глупость ненароком,

смеются собутыльники над ней,

а утром просыпаешься пророком –

реальность оказалась не умней.

*

Я зекам в лагере - прошения

писал о пересмотре дел,

к литературе отношения

мой труд нисколько не имел.

Но я был счастлив.

*

В державе, где централен мавзолей,-

апатия, усталость, безразличие;

Россия нынче спит, и снится ей

недавнее зловещее величие.

*

Двух устремлений постоянство

хранит в себе людское племя:

страсть к одолению пространства

и страсть к покою в то же время.

 

**

Из автобиографии

С радостью хочу начать с того, что я – коренной москвич, <…>родившийся в Харькове. Я думаю, что мама увезла меня туда рожаться, чтобы, не тревожа папу, сделать мне обрезание. <…>До двух лет я не говорил, а объяснялся жестами <…> Но потом я все-таки заговорил, а все, что умолчал, наверстываю до сих пор.<…> …поступил в железнодорожный институт, обрел диплом инженера-электрика и много лет с омерзением работал по специальности. Однако же образование зря не пропало: я соблазнил свою будущую жену мгновенной починкой выключателя у торшера в ее комнате. После чего мы погасили этот осветительный прибор и перешли к совместному ведению хозяйства. <…> В семейной жизни я угрюм, неразговорчив, деспотичен, мелочен, капризен и брюзглив. Очевидно, именно поэтому все полагают, что в стихах я юморист. А я – типичный трагик, просто надо уметь это читать, но все предпочитают устоявшуюся репутацию. <…> Жил я интересно и разнообразно, в силу чего заслужил возможность продолжить свое образование в тюрьме, лагере и ссылке. Сажали тогда, в сущности, по всего одной статье, она сполна выражала собой весь томик Уголовного кодекса: "Неадекватная реакция на заботу партии и правительства" <…> Кстати, в юности меня довольно часто били (поделом – я был еврей, тихоня и отличник) – этим сверстникам я тоже очень признателен, ибо физически с их помощью развился.

Благодаря двум детям (дочь и сын) мы с женой исполнили свой долг по воспроизведению человечества. В Израиле нам жарко, опасно и замечательно хорошо. <…>. Все остальное сказано в стихах, сопровождающих неровный пунктир моей жизни уже несколько десятков лет.

http://www.voskurimsya.ru/guberman/text/PJ.htm

**

 

Михаил Юдсон

Мениппея Губермана*

К радости: недавно вышла новая книга Игоря Губермана «Восьмой дневник». На обложке – фотофантазия Кати Рождественской по картине Веласкеса «Менипп». То есть, зрим мы лик и башмаки Игоря Мироновича, а в остальной натуре вылитый Менипп – древгрек, философ-киник, писал сатиры (уж киники, небось, ценили «гарики»!), именно от его имени пошла гулять «мениппея» – смешение жанров, микст комедии и драмы, смешного и трагичного, высокого, на котурнах, и низкого, фрейлехс вприсядку.

Губерман – насмешник и одновременно летописец, Менипп и Пимен нашего смутного эона, когда повесть временных лет, ей-ей, оборачивается мениппеей. Его новая книга – «о странствиях моих за два последних года». Причем, странствиях как в пространстве (престранные путешествия в Лондон и Львов, Норильск и Магадан, и так далее, куда уж дальше), так и по страницам своих новых стихов – с обязательным возвращением в иерусалимскую Итаку, в родимый микрорайон Неве-Яков. Вечные встречи с читателями (имя им легион), легкие на подъем гастроли с «гариками» – и легли в основу «Восьмого дневника».

Удачная случилась колея,

в которую забрел гулящий дух,

и деньги зарабатываю я,

себя же самого читая вслух.

Самоирония Игоря Мироновича – весьма редкостное явление в надутом литературном мире. «Умело имитировал парение над чернью», – некогда измывался Саша Черный над Брюсовым. Нынче столько бросовых пиитических премий и придуманных величаний, что Губерман проламывается (вальяжно, не замечая) сквозь этот картонный валежник, как медведь-шатун. При этом, он, по собственному признанию, похож и на медведя, и на цыгана его. Брожение по свету связано с отделением от тьмы, принадлежность к таборно-избранному народу (а кому еще придет в голову, бубня, плясать с Книгой!) заставляет непрерывно двигаться и неустанно шевелить стилом. Хотя, конечно же, творческое кочевье может происходить и в застолье, и на домашнем ложе:

Душа вкушает ублаженье –

в окно гляжу,

для жизни главное – движенье,

а я лежу.

Зато географические перемещения Игоря Мироновича имеют явно тайный смысл – ежели отметить проколами на карте места его поэтических побывок (и закулисных влияний на умы), да занести это в протоколы, то не одну букву «шин», как метку можно наскрести, будто в деле Бейлиса, а целый библейский алфавит. Постепенно вырисовывается натуральное Откровение Губермана, мета-апостольское «Послание к евреям и всем, всем остальным».

В данной его прозе, особенно в главе «Земля костей и черепов», по ком звонит несмолкаемый джон-донновский поминальный колокол? А по всем нам, замешанным на одной крови и почве: «зека – чека, бирка – колышек, жизнь – смерть, добро – зло»...

Истребительно-трудовая история, старуха Клио с полкило денатурата и завшивленной косой – гулажно втискивается в текст, бумажный пейзаж без проволочек обрастает колючкой, сарказм истончается, а катарсис омывает ключево. «То безумное по жестокости время давно уже не дает мне покоя...» – печалуется Губерман. Эх, Русь, родина СЛОНов (Соловецкий лагерь особого назначения) – что же оно за царство-государство такое, треклятое-тридевятое!

Я теперь там бываю в гостях,

ощущая повсюду в отчизне,

что отчизна стоит на костях

миллионов погубленных жизней.

Ось «Восьмого дневника», красная нить этого пекреати-колобка, тугого клубка «гариков» и прозы – Свобода, свобода как таковая, вне барачного равенства и стадного братства. Губермановы «Дневники» – своеобразные «Красные колеса и турусы», здесь Русь, ея города и годы, жизнь и судьба, лагерные будни и идейные бредни, великие переломы и истории болезней выписаны замечательным языком, сравнимым с Зощенко-Аверченко периодов «Голубой книги» и «Всеобщей истории глазами сатириконцев». Этакий Исаич от Мироныча! Мениппея достигает апогея.

«Просто мало что в России изменяется, происходят и уходят реформаторы (а среди них – и просто палачи), но неизменным остается что-то коренное в атмосфере, психологии народа и устройстве этой удивительной страны», – отмечает Губерман, а растекшись чуть дальше по древу, радостно обнаруживает искомую корневую систему: «Не могу не похвастаться – расшифровка аббревиатуры КГБ, как Конторы Глубокого Бурения принадлежит лично мне, ведь я недаром был братом знаменитого геолога-бурителя».

Шепотом вставлю и свои пять шекелей – мне один видный профессор (мой друг Миша Сидоров) говорил, что есть древняя талмудическая формулировка КГБ – «Коэн Гадоль Бетмикдаш», сиречь Первосвященник Храма, смотрящий страны обетованной – вон откуда ноги-то растут, с длинными руками!

Шибко понравилось мне в «Восьмом дневнике», как сидят раз в Кембридже Буковский и Губерман и гутарят об оппозиции российской, о выходе на площадь в последний день каждого месяца (санитарный день, бывает), и Буковский брезгливо так роняет: «Какая это оппозиция? Оппозиция – это ведь не менструация, она не ежемесячной должна быть, а постоянной».

Вот поэты молодцы, издавна они бодалися с властями, постоянно подрывали устои. Общеизвестны эзоповы проказы поэзии советской, столько потайных строф зафигачено – карма наша, держи шире! «Бедной братии батрацкой сколько погубил канал!» – это так Пастернак беломорско-балтийски, переделкински-лагерно перелагал Гете. И его Фаусту «СТАЛИ НУжны до зарезу...»

Однако, милые, у нас другое тысячелетье на дворе и глубина сибирских руд в загоне, а потому у Губермана, слава богу, пласты выходят на поверхность – открытые разработки, попросту сказать, таки нахлынут на разрыв! Игорь Миронович в неохватном своем творчестве абсолютно свободен, а услыхав про «плохую отметку», наверняка мысленно стирает «л».

Когда озираешь его свежую прозу и новорожденные «гарики», то всегда несказанно поражаешься – не счесть пороху в закромах! Целые циклы по сусекам! Ядерный полет фантазии, ядреный розлив изобретательности, повсеместная философичность («в запасе большие выписки из бесед Эмпедокла с Тетрациклином») – словом, он все так же стар, ну, в смысле, star, мол, знаменит, и млад душой!

Реб Губерман как некий пророк из Неве-Якова с невероятной энергией выпускает на волю свои четырехкрылые катрены-«гарики» – немалая толика которых откупоривает вопросы и ставит ответы, бродит по борхесовым шестигранным галереям с граненым стаканом, составляет ребусы бытия и разрешает сомнения. Попутно Менипп Миронович слегка разрушает иллюзии, не без того. Вестимо, жизненная мудрость удручающе действует на розововыйность линз...

Но мениппея неизменно машет своими мотыльково-совиными крылышками – и если уж Губерман вначале печально цитирует погибшего в заключении Анатолия Марченко: «За шесть лет тюрьмы и лагеря я съел два огурца: в 1964 году один огурец, а еще один – в 1966 году», то обязательно и на светлую чашу текста ляжет гирька-«гарик»:

Когда существование плачевное

заметно приближается к концу,

то средство наиболее лечебное –

прильнуть после стакана к огурцу.

Ох, не зря по мениппейному Мельникову-Печерскому, затворники в староверских скитах называли водку «иерусалимской слезой» – святое дело!

Особо в «Восьмом дневнике» Губерманом выпестованы «гарики», в которых воспета, скажем так, вечерняя пора человека, иными словами, золотой возраст, грубо выражаясь – старость.

Я – праведник, и это все заметили,

а я об этом Бога не просил,

но старость – это время добродетели,

поскольку на пороки нету сил.

Читательская записка из главы «Обратная связь»: «Игорь Миронович, что для вас женский оргазм?» в конце концов счастливо и созвучно находит свою половину:

Погас-потух запал мой дерзкий

за годы в жизненной пустыне,

но пенис мой пенсионерский

исполнен пафоса и ныне.

Свойственный сапиенсам страх слова на букву «с» (смерть) в сих стихах сменяется смеховой стихией. Склонный к сплину склон лет сводится к скатыванию на Летейских салазках:

Надолго выписал билет

нам Бог в земной бардак,

и вот качусь по склону лет

и не скачусь никак.

И стылый Стикс скукожился и стих, и снова слалом да сплошной бобслей:

Забавно мне скользить по склону лет

и слушать наше пение пропащее,

былое сплыло, будущего нет,

но длится и гуляет настоящее.

Я могу верстами выписывать из книги Губермана, но читателю лучше самому осилить эту дорогу, оценить его «Дневник» – пока восьмой... Будем считать, что восьмерка – это вставшая на ноги, подбоченившаяся бесконечность. Значит, далее – всегда.

 

* Игорь Губерман. Восьмой дневник – Иерусалим: Агасфер, 2013. – 394 с. ISBN 978-965-7129-80-7