…Заранее представим структуру этой публикации. Шесть ее разделов будут последователоьно опубликованы на Когита.ру:
[1] Косноязычие «Петербурга» и его автора – о чем речь?
[2] Косноязычие как прием
[3] Не только косноязычие, не только художественное
[4] Проблема Бориса Бугаева и ее решение Андреем Белым
[5] Становление и эволюция косноязычия в прозе Белого
[6] О косноязычии Гоголя
Итак, начинаем.
А. Алексеев Март-апрель 2017

**

Маша Левина-Паркер

Михаил Левин

АНДРЕЙ БЕЛЫЙ: ТЕМА МОЯ – КОСНОЯЗЫЧИЕ

[1] Косноязычие «Петербурга» и его автора – о чем речь?                        

Косноязычие, преодолеваемое косноязычием?                                                   

Что сам Белый называл косноязычием?                                                                

Белый – квазииностранец                                                                                           

Об анализе языка Белого и о языке прошлого века         

            Язык Андрея Белого легко узнается. Достаточно порой пары строк, чтобы  (не зная, чей текст) почувствовать: должно быть, Белый. Что же позволяет нам его узнавать? Что-то должно быть в построении фразы – ведь узнавание происходит почти сразу, не надо читать до конца книги, да и до конца страницы не надо.

            При первом чтении «Петербурга» кажется, что рассказчик силится что-то сказать, но толком не может – путается в своих мыслях, чувствах, словах. Трудно понять, что именно, но что-то не так – какой-то травмированный текст. В восприятии Константина Мочульского, автора одной из первых книг о Белом, «Петербург» – это «небывалая еще в литературе запись бреда»[1]. Д.С. Лихачев в написанном в 1981 году предисловии к изданию «Петербурга», можно сказать, подсказывает имя для этого языка, которое он берет у самого же Белого: косноязычие. Лихачев цитирует письмо Белого Б.В. Томашевскому от 3 августа 1933: «Я давно осознал тему свою; эта тема – косноязычие, постоянно преодолеваемое искусственно себе сфабрикованным языком.....»^[2]

            Степун, философ, близко знавший Белого, свидетельствует, что у Белого «минутами смысл речи почти исчезает»^[3]. Подходяще назвал однажды слово Белого Наровчатов: «сопротивляющееся»^[4]. Сам Белый называл свои романы «крутыми и трудными для любительских чтений», отмечал «нагромождения» слов в «Петербурге», «нарушающие равновесие» фразы[5]. Необычные слова, их сочетания и «нагромождения» действительно имеют тенденцию нарушать построение фразы, затруднять и деформировать восприятие. Это один из наиболее эффективных способов увеличивать, по словам Шкловского, «трудность и долготу восприятия, так как воспринимательный процесс в искусстве самоцелен и должен быть продлен»[6]. На отклонениях от правильной речи строится косноязычие как прием. Художественное косноязычие есть особого рода имитация обычного – фразообразование, создающее впечатление неумения выразиться. Разумеется, оно намного шире и сложнее обычного косноязычия и не всегда на него похоже.

            Предмет разговора поясним на примере:

            Вот тогда-то созрел у него необдуманный план: дать ужасное обещание одной легкомысленной партии.

            Вспоминая теперь этот свой неудачный поступок, Николай Аполлонович.....^[7]

            Слова объединены в предложения по всем правилам, но почему-то эти слова друг к другу плохо лепятся. План может быть неудачным, но не необдуманным  (тем более когда говорится, что он созрел), ибо тогда это уже не план, а что-то другое, скажем, порыв. Неожиданна формулировка сути плана: дать ужасное обещание. Как будто человек не просто планирует дать обещание, а замышляет сделать его заведомо ужасным. Легкомысленная партия – еще одно непривычное сочетание. И замысел дать обещание, которое определяется как ужасное (стало быть, серьезное), трудно увязать с замыслом дать его партии, которая определяется как легкомысленная.

            Странно и продолжение о «неудачном поступке», во втором абзаце цитаты. Поступки обычно не называют неудачными. Как раз поступок, в отличие от плана, бывает необдуманным. План же как раз может быть неудачным. Привычные определения словно меняются местами: вместо неудачный план и необдуманный поступок у Белого «необдуманный план» и «неудачный поступок». В обеих парах слова диссонируют друг с другом, а в первой диссонируют и смыслы. К тому же: какой поступок вспоминает герой? «Созрел план» не есть поступок, никакой вообще поступок перед тем не упоминается – еще один смысловой диссонанс.

Из слов цитаты, ни одного не выкидывая и не добавляя, можно составить вполне традиционные сочетания и устранить таким образом странности (кроме одной неустранимой – ссылки на поступок). Примерно так: Вот тогда-то созрел у него неудачный план: дать обещание одной партии; вспоминая теперь этот свой легкомысленный, необдуманный, ужасный поступок... Так, наверно, выглядел бы отредактированный Белый, но Белый реальный пользуется словами иначе – так, чтобы читателю они легко не давались, чтобы чтение было серьезной работой.

            Косноязычие, преодолеваемое косноязычием?

            Присмотримся к цитате из письма Белого Томашевскому. Ключевая фраза – загадочна. Поначалу кажется ясно: тема моя – косноязычие. Затем Белый это поясняет – становится непонятно: «Я давно осознал тему свою; эта тема – косноязычие, постоянно преодолеваемое искусственно себе сфабрикованным языком.....» Смысл, вроде, угадывается: косноязычие – это такой искусственный язык (судя по всему, так и Лихачев прочел). Но где логика? Понятно, что косноязычие художественной прозы может быть только своеобразной техникой письма. Тогда почему – «преодолеваемое»? Что чем преодолевается? Можно, наверно, вообразить противоборство двух искусственных языков – один, косноязычие, преодолевается каким-то другим, без названия. Но в чем тогда «тема» Белого – в косноязычии или его преодолении? И что это за другой язык?

            В романах Белого не видно противоборства разных языков, нет второго искусственного языка и нет преодоления косноязычия. Тексты ясно говорят против такой интерпретации. «Искусственно сфабрикованный язык» здесь может означать только тот самый язык, который условно называется косноязычием. Выходит, косноязычие преодолевается косноязычием? Такая тема темнее тьмы. Белый не мог же этого иметь в виду? Наверно, он хотел сказать: Мой конек – косноязычие, постоянно имитируемое искусственно сфабрикованным языком и в нем воплощаемое. Вместо этого он говорит «преодолеваемое». Не слишком ли это – спутать преодолеваемое с воплощаемым, противоположного смысла словом? Пишет же не о мелочах, о главном в своем языке. То, что написано – логически невозможно. Вместе с тем едва ли возможно сказать совсем не то, что думаешь. И выйти из тупика на основании текста письма тоже невозможно.

            Написанное о косноязычии Белого в его мемуарах и письмах, а также в статье Лотмана «Поэтическое косноязычие Андрея Белого», помогает понять: Белый имеет в виду именно то, что говорит. Это образ, адекватно отражающий его видение своего становления как писателя: он считал себя от природы косноязычным – и это косноязычие преодолевал искусственно выработанным языком своих романов. Этот последний Белый никак не называет, а Лихачев и позже Лотман называют косноязычием – имея в виду косноязычие, как каждый из них поясняет, не дурака, но пророка, художественное, высокое косноязычие. Приняв такую терминологию, следует сказать: «тема» Белого, дело его жизни – преодоление своего природного косноязычия косноязычием искусственным.

            Андрей Белый (урожденный Бугаев Борис Николаевич) пишет о своем природном косноязычии, даже о «немоте», каждый раз с болью и как будто с обидой: «.....Косноязычный, немой, перепуганный, выглядывал “Боренька” из “ребенка”.....»; «делался безглагольным и перепуганным»; «.....из тщеты слов переживал себя в “молча кивающей” тишине, не умея сказаться: словами жизни; чувствовать себя живым, молодым и сильным, и не уметь сказаться – какая мука!» Призывает на помощь Тютчева: «”Как сердцу высказать себя? Другому, – как понять тебя?” Исконная немота Бореньки, “идиотика”, плачущего о том, что нет раскрывающих душу слов.....»^[8] Перекликается со словами Блока (о его немузыкальности, в письме Белому): «.....Я осужден на то, чтобы вечно поющее внутри никогда не вышло наружу.....»^[9]

            На свое косноязычие Белый не раз жаловался в письмах. Иванову-Разумнику: «Писать трудно всегда»; «Как бы это внятнее сказать?» Пастернаку: «слов – нет», «ищу слов», и под конец: «Простите, дорогой Борис Леонидович, за косноязычное это письмо…..» Федору Гладкову: «Я по природе косноязычен. Мне слова….. надо….. долго ловить, долго складывать..... все эти недели переживаю себя бездарным, немым; косноязычие – основная мука моя..... никому верно не давалась способность к речи с таким трудом»^[10].

            Косноязычие – преодолеваемое косноязычием? Получается, именно так: обидный, постыдный, сводящий с ума дефект Бориса Бугаева кардинальным образом преобразуется, перерабатывается, достраивается, возводится в принцип, обрастает приемами, разветвляется, наливается соками и силами, обращается в систему, чтобы стать неповторимым языком романов Белого.

            Не совсем тот же, но близкий по смыслу взгляд предлагает Лотман: «Свой путь А. Белый осмыслял как поиски языка, как борьбу с творческой и лично-биографической немотой. Однако эта немота осмыслялась им и как проклятье, и как патент на роль пророка»^[11].

            Андрей Белый был обречен на пожизненную борьбу с проклятием Бориса Бугаева. Борьбу тяжелую, мучительную («основная мука моя»), шедшую с переменным успехом. О невозможности полной победы над своим косноязычием он писал Гладкову: «Слово всегда во мне трудно нудится..... до 16 лет все слова были отняты у меня; я волил больших слов; их – не было; нет и поныне»^[12]. Нет и поныне – значит, что всю жизнь мучился поисками слов: оставалось ему полгода.

            Что сам Белый называл косноязычием?

            Никто, до сих пор, не писал о косноязычии Белого столько, сколько он сам. Писал, между прочим, по-разному, как будто имея в виду три определения – совместимых между собой, но далеко не совпадающих.

            Первое – самое понятное, примерно совпадающее с общепринятым – неумение высказаться, несовершенство речи. Это проклятие Бориса Бугаева.

            Второе определение сводится более или менее к тому, что неспособность найти гениальное выражение – тоже косноязычие. В письме Гладкову сразу несколько страниц посвящены косноязычию. Главное – о неспособности выразить вечную, высшую и вечно ускользающую правду. Запросы Белого не высоки, а заоблачны: «.....Иногда нужны столетия, чтобы вызрело слово правды.....» Он жалуется на косноязычие в том смысле, что слово, которому нужны века, чтобы вызреть, не дается. Но в таком смысле – кто же, из смертных, не косноязычен? Он пишет о «правде» (здесь: что-то вроде абсолютного совершенства), что она «мучительна, трудна, недосягаема почти». Это его изводит: «.....Что-то шепчет мне: “Будь правдив”. И я с тоскою отвечаю: “Еще не умею, еще не могу, но... буду, буду: буду правдивым!”» Сокрушается: «Попадаешь часто впросак: меж легко дающейся красноречивою истиной и безгласною правдой. Отсюда частые паузы молчания – над жизнью моей.....» Кается: «Грех моего темперамента: отдаваясь “истине”, я грешу против “правды”; вот что ввергает в косноязычие, вот чем мучаюсь я в правдивейшие минуты бытия»^[13].

            Чего же Белый от себя хотел? Это понятно – божественных слов.

            Связать два определения отчасти помогает сам автор: «.....С детства я был напуган пустотой обиходных слов.....»^[14] Вероятно, ужас перед без-образностью сохранился в нем на всю жизнь. Вероятно, когда, не находя божественных слов, он был вынужден довольствоваться земными, ему казалось, что он косноязычен.

            Это не меняет того факта, что иногда ему не давались не гениальные, а самые обыкновенные формулировки. Второе определение не отменяет первого, по сути основного. Но оно показывает неожиданное измерение того, что Белый понимал под своим косноязычием. У этих двух определений общая основа – неспособность найти нужные слова. Не случайно Лотман пишет о «творческой и лично-биографической» немоте Белого как о двух сторонах единого явления.

            Третье определение – художественное косноязычие. Белый указывает на него в письме Томашевскому, но не предлагает имени: просто «искусственно себе сфабрикованный язык». Назвать его косноязычием (что сделал за Белого Лихачев) не просто уместно – более удачного названия не придумать.

            В «Мастерстве Гоголя» Белый не раз пользуется словом косноязычие – и каждый раз сводит его лишь к самому нарочитому, в духе этакого-разэтакого-того. Если бы ему пришло в голову, что стиль Гоголя, среди прочего, есть также и имитация косноязычия художественными средствами, то в «Мастерстве Гоголя», вероятно, был бы кусочек о косноязычии Гоголя – очевидного предшественника и учителя. Белый пишет: «Гоголь – Плюшкин словечек, нижущий их подчас нарочно бессвязно, чтобы ошеломить, вызвать столпленье у глаз красочных пятен.....»^[15] Нарочно бессвязно – эквивалент имитации косноязычия. С явлением Белый был близко знаком, ближе некуда, но не дал ему названия. Иной раз он подходит к косноязычию как термину так близко, что странно, как он проходит мимо. Одно из заявлений в «Записках чудака» заслуживает того, чтобы привести его полностью:

            Если нет у писателя той таинственной точки, откуда, как пар, поднимается лучеиспускание мифа, то он не писатель, хотя бы стояла пред нами огромная серия великолепных романов его; если же он закрепит не сюжет, а лишь точку рождения сюжета, непроизвольно положенную в основу сюжета, – перед читателем пробегут лишь «негодные средства»: обрывки, намеки, потуги, искания; ни отточенной фразы, ни цельности образа не ищите вы в них; косноязычие отпечатлеется на страницах его дневника; нас займут не предметы сюжета, а – выражение авторского лица, ищущего сказаться; и – не могущего отыскать никаких выражений^[16].

            Здесь косноязычие – хорошее слово. Больше – главная примета «подлинной литературы» (отказ от ложной литературности, от «легко дающейся красноречивой истины»), подлинное «выражение авторского лица», квинтэссенция положительной программы «Леонида Ледяного». Здесь Белый по существу называет косноязычием – художественное косноязычие. И – сам того не замечает.

            Ольга Кук полагает, что было еще одно определение – что Белый, говоря о невозможности высказаться, имел в виду еще и цензуру (в широком смысле), и даже в первую очередь цензуру: «While [Belyj’s “tongue-tie”] did refer to an impediment brought on by conditions from without, conditions from within also afflicted the writer»[17]. В ее статье много интересного материала, в том числе такого, который показывает, что цензурного смысла в слово косноязычие Белый вкладывать не мог.

            Кук, думается, слишком доверчиво принимает за чистую монету критику Белого лицами, ответственными за состояние литературы. Нападки не всегда были боевыми, могли быть учебно-показательными. В последнем случае они служили цели не растоптать человека, а лишь показать ему, общественности и иногда высшему руководству, что заблуждения его не остаются незамеченными, что за его идейным развитием присматривают – скорее ритуальное громовержение, чем практическое снесение головы (ну, и напоминание, конечно: раздавить тебя нам ничего не стоит). Резкости в предисловии Каменева к книге воспоминаний Белого Кук принимает за начало новой атаки властей на Белого: «.....The tides turned against him once again with Lev Kamenev’s preface to Nacalo veka in 1933.....»[18]

            Свидетельство П.Н. Зайцева, одного из ближайших свидетелей последних лет и последних дней Белого, на первый взгляд, это подтверждает: одно из кровоизлияний случилось «в ноябре 1933 года, когда Белый прочитал предисловие Л. Каменева к “Началу века”»[19]. Но даже если ругань Каменева действительно так повлияла на Белого, это не свидетельство кампании против Белого. Тут две разные вещи: эмоциональная реакция писателя на несправедливые обвинения могла иметь место, но она не доказывает, что целью Каменева было растоптать Белого. Травля по-советски обычно начиналась с того, что человека переставали печатать, в чем часто и состояло главное наказание, для пишущего человека самое страшное – а предисловие с руганью было способом пропустить идеологически сомнительную книгу. Сам факт ее издания есть исполнение заветного желания автора, и это заставляет сомневаться в злонамеренности Каменева. Печатать воспоминания Белого без разоблачающих комментариев, судя по всему, стало к тому времени немыслимо. «Начало века» автор закончил в декабре 1930 года – в свет книга вышла лишь в ноябре 1933-го, почти три года спустя. Книга столкнулась с таким сопротивлением цензуры, что Белый думал, она никогда не выйдет («.....Кажется, – книга не пройдет»[20]). Решение идеологов в конечном счете пропустить ее едва ли выглядит как атака на автора. С его книгой могло случиться одно из двух: ее могли издать, облив автора помоями – могли вовсе не издать. Какой автор не выберет первое? Главное, чтобы книга вышла; с каким предисловием – дело десятое.

            Такой вывод подсказывает нам наше интимное знакомство с советской системой воспитания тружеников литературного цеха – сложившейся при Сталине и в отношении издательской политики сохранившейся до перестройки. Тот же вывод делает А.В. Лавров, вооруженный, в отличие от нас, не просто горьким советским опытом, но и знанием обстоятельств издания книг Белого: «Вторая книга воспоминаний Белого вышла в свет только благодаря тому, что издательское предисловие к ней написал Л. Каменев.....»[21] Известные беловеды С.И. Пискунова и В.М. Пискунов так комментируют вышеприведенное заявление Петра Зайцева о роли предисловия Каменева: «Это предисловие, датированное июлем 1933 г., вовсе не выходило из общего ряда литературной непристойности..... В таком же духе писались и другие “щитовые” марксистские предисловия, предварявшие обычно книги, которые по понятиям того времени были отмечены “инакомыслием”»[22]. Это абсолютно исторически точная констатация фактов издательской практики той эпохи (как и факта привычного руководящего хамства).

            После выхода «Начала века» в свет, по данным Лаврова, с корректным откликом в «Известиях» выступил Бухарин (под псевдонимом)[23]. Это тоже с травлей не вяжется. В 1934 году было издано «Мастерство Гоголя», тоже посидевшее в цензуре, тоже с предисловием, тоже весьма критическим, того же Каменева^[24]. В советской системе это признаки того, что Каменев Белого не травил, а выручал – обеспечивал его книгам прикрытие. Кстати, суждения Каменева о творчестве Белого (идеологические ярлыки не в счет) не назовешь сплошь глупыми или невежественными. Белого он, как на первый взгляд ни странно, пожалуй, понимал, и даже, наверно, ценил. Возможно, был тайным поклонником его таланта.

            Если бы товарищи начальники хотели по-настоящему обидеть Белого, они бы легко нашли, как. И это было бы не с помощью издания его книг.

            Об анализе языка Белого и о языке прошлого века

            Остановимся кратко на возможных возражениях против нашего подхода. До сих пор мы сталкивались с двумя. Первое: мы не обращаемся к традиционным в анализе стиля понятиям, в частности, метафоре и другим тропам – хотя во многих наших цитатах из «Петербурга», если не в большинстве, они легко различимы. Действительно, мы не пытаемся объяснить своеобразие Белого с помощью тропов – это потому, что объяснения в них мы не видим.

            Известный исследователь Белого Л.К. Долгополов отмечал в конце 1980-х, что в «Петербурге» «создается необычная и непривычная манера письма, для анализа (или просто определения) которой мы еще не располагаем ни необходимыми понятиями, ни терминологией.....»[25] Действительно, найти у Белого, например, метафоры и другие тропы нетрудно – но традиционных понятий мало для осмысления языкового новаторства Белого. Думается, косноязычие, если уточнить его значение как литературоведческого термина, дает существенную часть ответа на исследовательский запрос, сформулированный Долгополовым.

            Наш анализ сосредоточен на том, как написана фраза. Не на образе, не на смысле, не на эстетике, не на эмоции, а на технике соединения слов со словами. Мы пытаемся установить, какими средствами создается сопротивление слова читателю, воспитанному на литературе девятнадцатого века. Фраза Белого строится против ожиданий аккуратно выстроенной последовательности проверенных временем слов, в пику традиции и привычке. Мы хотим найти устойчиво повторяющиеся приемы, с помощью которых он строит свою трудную, непривычную для читателя фразу. Фраза Белого при этом также и метафорична, но не его одного; подлинная уникальность ее не в метафоричности, а в косноязычии.

            Другое возражение против нашего анализа: со времен Белого русский язык изменился, и то, что сегодня читается странно, сто лет назад странным не было. Вопрос заслуживает серьезного обсуждения – язык изменился, спору нет. Но насколько радикально? Читая современника Белого Ходасевича, мы не найдем у него радикальных отличий от сегодняшнего русского. Эссе Мандельштама написаны совершенно сегодняшним языком. Не видно радикально другого языка у Бунина или Куприна, не видно у Тургенева и других авторов, писавших до Белого. Язык Пушкина, писавшего за столетие до Белого, отличается от нашего нынешнего скорее в нюансах. «Бедная Лиза» Карамзина увидела свет в 1792 году, а необычного для нас фразообразования там меньше, чем у Белого. С другой стороны, у Платонова, писавшего после Белого, фраза необычна на изумление. Получается, необычность прежде всего определяется языкотворчеством автора и лишь в сравнительно немногом дополняется разницей во временах. Хотя разница, конечно, есть – от вопроса о временах мы ни в коем случае не отмахиваемся.

            Белый – квазииностранец

            Прежде чем обратиться к специфическим приемам создания косноязычия, попытаемся прикинуть, что делает письмо Белого таким странным и неподатливым – в самых общих чертах, на уровне общего впечатления. Во многом – не во всем – это общее видится в демонстративной приблизительности подбора слов, их расстановки и сочетания. Николай Аполлонович с трудом узнает Сергея Сергеича:

            – «Нет... вы ли это?.. Да какими же способами?..»

            Он хотел, вероятно, воскликнуть: «какими судьбами»...[26]

            Автор поправляет героя, который употребил выражение, похожее на общепринятое, но несколько от него отличное. Герой, однако, говорит тут языком автора. Автору в высшей степени свойственно выражаться почти как принято (впрочем, выражаться совсем не как принято тоже входит в его привычки), будто немного подзабыл родной язык. Он постоянно отклоняется от устоявшихся формул. Можно сказать, уклоняется от исполнения речевых ритуалов.

            Сенатор вспоминает дорогого друга, умершего несколько лет назад: «Теперь он покоился в гробе.....» И кажется сенатору, что тот его призывает с «гробового бугра»[27]. О давно похороненном обычно говорят, что покоится он в могиле; и бугор (холм) на месте захоронения называют могильным. Белый использует родственные и передающие тот же смысл слова, но воспринимаются они, несмотря на близкое родство, немного не так, немного странно, как будто немного царапают каналы восприятия в мозгу. «В гробе» привычно говорят о теле, еще не преданном земле, с которым еще прощаются. В обоих случаях речь о покойнике, но о разных стадиях пребывания в том мире; при этом автор употребляет привычное наименование одной для обозначения другой. Говорит, вроде, то же, что обычно в таких случаях говорят – и в то же время не совсем то же. Наравне с основным сигналом – прямым сообщением, что человек умер годы назад – незаметно, легким смещением подбора слов, он подпускает дополнительный сигнал – что почил человек только что. Сигналы мешают друг другу, слова сопротивляются читателю.

            Выражение «гробовой бугор», насколько нам известно, не существует (хотя оно идеально подходит могиле Льва Толстого). Оно не создает помех смысловых, но создает словесную двойственность – просто тем, что вместо привычного слова в выражение вкрапляется другое, очень близкое, но все же другое. Быть может, автор – немного иностранец? Быть может, в его краю могильные бугры называют буграми гробовыми? Евгений Замятин о книгах Белого: «Я не знаю, впрочем, можно ли, оставаясь точным, назвать их написанными по-русски.....»[28]

            Простой пример косноязычия на основе смешения родственных выражений дает строчка из приблатненной песни: «И на работу стал прогуливать.....» Знающий выражения «опаздывать на работу», «не выходить на работу» и «прогуливать работу», но не знающий нюансов их употребления, может их смешать (правда, это может быть и выражением диалектным, но одно другому не мешает). Рассказчик «Петербурга» на разные лады практикует подобные смешения.

            Рассказчик пересказывает письмецо, которое Сергей Сергеич пишет Николаю Аполлоновичу: подпоручик не желает вмешиваться «в отношения Николая Аполлоновича к бесценно им любимой супруге»[29]. Такая манера опять-таки отдаленно напоминает речь иностранца – но не обычного, страдающего от бедного запаса слов и ограниченного умения ими пользоваться. Нет, этот иностранец знает больше слов и выражений, чем мы с вами, и ничуть не подвержен лингвистическому примитивизму. Странность его речи проистекает от того, что русский у него словно смешивается с другим языком. Что-то в этом роде иногда случается с пожившими в России иноязыкими, русская речь которых богата, но где-то в чем-то как-то смешивается с их родной. Такой может, как в примере выше, «отношения с ней» заменить на «отношения к ней». Может объединить в одно два выражения, например, бесценная и бесконечно любимая могут слиться, как выше, в «бесценно им любимой супруге». Все, вроде, так – и все же не так. Будто человек знает все слова, только пользуется ими чуть иначе, словно подбирает наощупь.

            Своеобразное свойство этого иностранца – он периодически забывает, что он иностранец и говорить должен с акцентом. Выразившись неточно, он потом то же выражение употребляет безукоризненно общепринятым образом. О том же письме Сергея Сергеича во второй половине книги рассказывается еще раз: «просил не смущать покоя горячо любимой супруги»[30]. Странность «бесценно любимой» заменяется привычным «горячо любимой». Непредсказуемая странность – непредсказуемая обыкновенность. Кредо автора: не делай того, чего от тебя ждут.

            Нестрогость выражений обычна для Белого. Например: «.....О том думал он, как ему с достоинством выйти из щекотливого случая, как бы он, – думал он, – поступил в том рискованном случае, если бы незнакомец, если бы...»[31] Угадывается замысел сказать о выходе из щекотливого положения – но говорит рассказчик о выходе из случая, да еще называет случай щекотливым, да еще говорит о случае рискованном. Щекотливость же вызвана тем, что герой «дал в свое время ужасное для себя обязательство»[32]. «Дал обязательство» – простительное для иностранца смешение двух выражений: «дал обещание» и «принял на себя обязательство».

            Агент остановился «перед старым забором – за естественною нуждою», затем «щелкнул как-то губами»[33]. Последнее особенно непривычно: губами ведь не щелкают (или щелкнул он зубами?). Не столь заметна приблизительность перед этим: когда мужчина пристраивается с известной целью к забору, не говорят «остановился перед забором», говорят у забора (что точнее обозначает положение части тела под углом к забору). И не говорят «за нуждою», говорят по нужде.

            Партия несколько раз называется в книге легкомысленной – что по-русски обычно называется несерьезной. Еще ее именуют «необдуманным кружком»[34], что, видимо, тоже означает, что кружок не следует принимать всерьез.

            Смещения в подборе слов часто дополняются смещениями в их расстановке. В продолжение разговора о необдуманном кружке говорится, что «ощущение горькости бытия под влиянием неудачи изгладилось»[35]. Можно понять так, что горькость, появившаяся под влиянием неудачи, теперь изгладилась – а можно и так, что изгладилась горькость благодаря неудаче, причем построение фразы предполагает скорее второе (хотя контекст и здравый смысл подсказывают первое).

            Смыслы дробятся в двусмысленности, трехсмысленности, расплываются в туманности. Это не всегда искажает смысл, но устраняет линейную однозначность.