Защита диссертации состоится в июне 2013 года. Научная монография диссертанта под названием «Биографический метод в социологии» (М.: Издательский дом НИУ ВШЭ, 2012) вышла недавно в свет. Ее оглавление, совпадающее со структурой диссертации, см. ниже, после публикуемого фрагмента.

См. ранее на Когита.ру: Из истории биографического метода. (Навстречу 11-м Международным биографическим чтениям памяти В.В. Иофе)

Из автореферата диссертации Е. Рождественской:

В § 6 пятой главы «Биографический опыт репрессий: «Мои родители жили с этим страхом всю свою жизнь»» сделана попытка осмыслить автобиографическое повествование в контексте социально-исторических трансформаций, андижанских погромов в раннее постсоветское время, пробудивших волну ксенофобских настроений. Этот фрейм актуализации социально-исторического фона стал доминирующим в рассказе, описывающем жизненные перипетии целого крымско-татарского клана. В поисках структур коллективного опыта наше внимание привлекут отфильтрованные из основного текста два корпуса информации, которые облечены в форму «стратегий совладания»: культурно специфический опыт представителей определенной этнической группы и опыт репрессированных. На главный вопрос идентичности – Кто я такая? - рассказчица отвечает гомологией ею пережитого этнического погрома тем этническим и социальным чисткам, которые пережили ее родные.

Из диссертации:

§ 6 Биографический опыт репрессий: «Мои родители жили с этим страхом всю свою жизнь» 

Автобиографический рассказ Аллы Алиевой (1) в определенном смысле классичен для устно-исторического исследования - крымская татарка, родилась в Андижане (Узбекистан), куда ее семья была сослана в эпоху сталинских репрессий. Повод написать собственную автобиографию сложился из-за андижанских погромов в раннее постсоветское время, пробудившее волну националистических и ксенофобских настроений. Безусловно, этот фрейм актуализации социально-исторического фона оказал решающее влияние на модус рассказа, названного автобиографией, но озаглавленного «Кое-что о моей маме», а в итоге описывающего жизненные перипетии целого клана. Мы сделаем попытку структурации той текстуальности, которая наполняет автобиографический текст А.А., чтобы исследовать конфигурацию биографического запроса на фоне социально-исторических  трансформаций.

Анализ текста

Императивом для  написания этой автобиографии выступает скорее отрыв от повседневности, хотя здесь мы найдем тематизации повседневности, структурированной через традицию этнической группы. То, что выделяет судьбу семьи А.А., - опыт сталинских репрессий. Мы знаем благодаря историческим изысканиям, насколько массовиден был этот опыт, затронувший самые различные национальности бывшего Советского Союза, но его распространенность не превращает биографию, отмеченную опытом репрессий, в социальную норму, не легитимирует ее. Поэтому на первый взгляд, факт обращения к собственной семейной истории через призму репрессий может означать ее понимание как исключительной, экстраординарной, достойной внимания других. Но последняя страница автобиографии выносит на поверхность  события не клановой, но личной истории рассказчицы, которые имеют преемственность со сталинскими репрессиями благодаря фактору этнических чисток. В первой редакции текст А.А. содержал фразу-образ «Я перебираю в памяти жизни моих родных как четки, бусину за бусиной». Эти символические четки – рассказ - также имеют структуру  круга: судьба родителей, изломанная в сталинскую эпоху по причине национальности, имеет преемственность в переживаемых их дочерью испытаниях, опять же связанных с инородностью. Проблематика «свой-чужой» актуальна для всех, упоминаемых в рассказе поколений, только ее наполнением может выступать этничность, культурный капитал, социальный статус, пол.

Как нам представляется, поиск ответа на вопрос, центральный для каждой истории жизни, как я стала такой, какая я есть, осуществляется здесь на балансе кажущихся равноценными упоминаниями о пережитых событиях и фреймом (рамочным смыслом), который задан в начале рассказа  коннотацией имени матери со словом свобода и  приобретен/поддержан в конце заключительным запретом себе бояться происходящего. То, что было дано (родителями, традицией, Богом, как угодно), будет возвращено, - в такой приблизительно жанровой формуле нам рассказана эта автобиография.

 Между этими полюсами - биографическая процессуальность, накопление приобретаемого опыта, которое позволило автору найти общее, преемственное с родителями: стигму ино-родности, но и сформулировать дельту различия: «мои родители жили с этим страхом всю жизнь», и запретить себе это, хотя и со знаком вопроса. Таким образом, автобиография А.А. приобретает целостность за счет смысловых рамок, ограничивающих бесконечное число возможных для упоминания событий, фактов; их последовательность, хотя и нарушаема с точки зрения линейного времени, тем не менее, подчинена событийной логике утраты свободы и тщетной, но не бессмысленной и соразмерной (как пропорционален Давид Голиафу) социальным обстоятельствам  борьбе за их отвоевание.

После того, как мы рассмотрели структуру автобиографии А.А. как некоторую целостность, мы можем перейти на другой уровень анализа, преследуя классическую задачу устного историка – поиск структур коллективного опыта. И здесь наше внимание, безусловно, привлекут отфильтрованные из основного текста два корпуса информации, которые облечены в форму «стратегий совладания», а именно, культурно специфический опыт представителей определенной этнической группы и опыт репрессированных. Добавим, что эти интерсубъективные сгустки социальных изобретений (от способа отбора будущей невестки в бане до бартерной расплаты за услуги чиновников) гендерно окрашены, практики пола здесь имеют различное наполнение и значение.

Итак, мы отберем в первый кластер этнической субкультуры следующие секвенции:       

«Его знакомство  с будущей женой было достаточно традиционным. Селекцией занималась женская половина его родни. Смотр устраивали в бане, так было сложнее скрыть явные физические недостатки. После вердикта можно было увидеть суженую где- нибудь на посиделках, затем приступали к официальной части сватовства».

«Фамилий тогда не носили, они пришли вместе с русификацией. Тезок дифференцировали по имущественному положению, физическим недостаткам и пр., и пр.».

«Только протекция земляка, служившего в прокуратуре, помогла ей устроиться санитаркой в больницу».

«была очень набожна, каждое  утро совершала намаз и читала (на арабском) Коран».

«На маме, как старшей, был весь дом. Ей удалось закончить только начальную школу».

«Ей было 17, он - на десять лет старше. На браке настояли ее родные. "За ним, как за каменной стеной".  Так оно и было».

«Ревнуя, папа "увольнял " ее отовсюду. Позже, в 70-е, работая вместо нее дворником, "заработал "  ей  пенсию».

«Все, что он зарабатывал, тайком переправлял родным».

Во второй кластер практик репрессирования попадут следующие секвенции:

«Раскулачивание в  30-х  деда коснулось вплотную. Кофейня стала основным доводом для его перевоспитания на строительстве "Беломорканала".

«Как жена кулака, она была лишена всех гражданских прав и, главное, права на работу».

«Голод унес их младшую. Умерла от туберкулеза».

«В период коллективизации односельчане  его (деда) раскулачили. Деньги в банке были конфискованы, земля -  национализирована».

«Устроиться на работу папа сумел только после того, как официально, через газету, отказался от своих родных».

 «Все, что он зарабатывал, тайком переправлял родным. Если бы об этом узнали,  однозначно лишился бы работы. Доносы были нормой».

«Донос земляка о его кулацком происхождении положил конец его карьере летчика».

«Оставшиеся в живых проверялись особым отделом. Практиковались ложные расстрелы. "Когда меня поставили к стенке,  мне было уже все равно. Так измучили меня допросы".

« Здесь ему выдали документы и отправили в Узбекистан. Видя его недоумение, цинично объяснили: "Вашему народу, так пострадавшему во время войны, решили дать отдохнуть в Узбекистане". По приезде в кишлак, где жили его родители, комендант по спецпереселенцам  отобрал его документы, заявив, что они ему больше не понадобятся».

«Только в 1980, после обращения в редакцию газеты "Красная  Звезда", папе выдали долгожданное удостоверение (участника войны)».

«В ночь с 17 на 18 мая каждый дом был окружен автоматчиками. Во избежание беспорядков мужчин тут же отделили от женщин и детей. На сборы дали двадцать минут. Из домов выносили даже лежачих больных.

«И мама и ее сестра знали русский, их оставили работать на бумажном комбинате. Те, кто не знал языка, валили и сплавляли лес. Там  и гибли: кто на лесоповале, а кто - на Каме».                             

«Место проживания было своеобразной резервацией. Без разрешения коменданта передвигаться с места на место запрещалось категорически».

«Урал сказался на артрите ее суставов. В 50-е, всех кто не работал, сгоняли на сбор хлопка.  По домам ходил управдом, для которого чудовищно распухшие колени моей мамы  не были аргументом».  

«В  50-е годы, в условиях жесткого лимита на прием крымских татар в вузы, его дочь поступила в медицинский институт. Ему это стоило бесплатных плотницких работ в огромном новом доме. Опять-таки содействие доброго папиного знакомого, не взявшего с него за это ни копейки, позволило мне поступить в университет».

«Уже потом, в 70-ые, в родном городе папы - Бахчисарае - им, узнав, что они татары, отказали в гостинице». 

«Уже после смерти родителей, в апреле 1999,… на его имя пришло письмо из мэрии г.Белогорска (бывшего Карасубазара, где они жили до войны), согласно которому папа должен был до марта того же года получить украинское гражданство. В  противном случае его отлучат от перерегистрации в очереди ветеранов войны». 

«Это был хорошо спланированный погром. Людей выгоняли на улицу, их дома грабили, а затем поджигали. Были редкие случаи изнасилования». 

Итак, мы получили два парафраза, два плотных тематизированных описания, сохраняющих язык рассказчицы и последовательность их появления в тексте. Если первый являет собой образ тесно спаянной общины, которая основывается на традиционном разделении труда, мужской ролью кормильца, женской ролью ответственности за дом и детей, религиозности, то второй раскрывает масштаб прессинга государственной машины против отдельного человека, последовательное, укорененное в повседневности лишение свобод, но и формы личностного сопротивления. Именно последнее обстоятельство и насыщает содержанием микроисторию, поскольку знание о социально изобретенных стратегиях сопротивления тоталитарному режиму передается лишь изустно. Если бы в нашем распоряжении было несколько отобранных историй или нарративных интервью, то следующим этапом нашей работы стало бы сравнение подобных плотных описаний на предмет общего и различного, и «выращивание» (в духе обоснованной теории) обобщенного описания социального времени, породившего такие коллективные практики «совладания» с историей. 

Помимо выделенных аспектов, текст, безусловно, содержит еще несколько интересных с точки зрения Устной истории  горизонтов смысла. На примере маргинального персонажа по имени Надие-Надя тематизируется конфликт женской и этнической идентификации.

Так семья мамы попала на Урал. И мама, и ее сестра знали русский; их оставили работать на бумажном комбинате. Те, кто не знал языка, валили и сплавляли лес. Там  и гибли: кто на лесоповале, а кто на - Каме. На Урале Надя жила отдельно. Метаморфозу имени объясняла тем, что не хотела судьбы младшей сестры отца. Та, Эдие, покончила жизнь самоубийством. "Крутила" роман с двумя одновременно: с сероглазым пермяком и темноволосым румыном. Бросила их обоих и уехала вместе со своими. ..Через некоторое время, выйдя замуж, тетя Надя родила мужу-узбеку светловолосую, сероглазую девочку. "Представь себе, ни я, ни бабушка, мы даже не догадывались, что она была беременна уже на Урале".

Бабушке с мамой по секрету призналась, что это дочь румына. "Аллам (Господи - тат.), но ведь ребенок точная копия пермяка", - недоумевала мама. В романтичную схему любви румын вписывался лучше. Позже ее дочь получит в отчество имя румына.

Жизнь для тети Нади была сплошным праздником. Гуляла и пила (мусульманка!), болела венерическими болезнями. Своего единственного ребенка, еще в пеленках, сбросила на руки бабушке. Брошенные и, даже случалось, обворованные ею мужья продолжали ее любить и надеяться на возвращение. Не один раз сидела. В основном, за растрату казенных денег. Обожала работать на публику. На последнем суде громогласно сказала мне: «Передай дочери, пусть продаст фамильные бриллианты!». Бриллиантов никто  в семье в руках не держал никогда. Все, что было ценное, снесли в Торгсин, во время голода. Вдохновенно врала. Маму это ее своеобразие злило чрезвычайно. Их редкие встречи заканчивались ссорами. Любила широкие жесты: "набеги" совершала только с друзьями и подругами, которые обитали неделями в нашей одной комнате. Благо лето длилось почти девять месяцев. Ночевать можно было и под открытым небом. Разыскала, привезла и оставила на маму  парализованного дядю, брата их отца. Только через полгода родная дочь перевезла его к себе».

Мы не узнаем из текста, почему покончила собой Эдие, но важно, что в целях избежания подобной судьбы, Надие русифицирует свое имя и тем самым дистанцируется от своей национальности и группы родственников. Отметим попутно, что и отец рассказчицы прибегает к сходной стратегии, но гораздо более публичной, отказываясь от отца через газету.

«Устроиться на работу папа сумел только после того как официально, через газету, отказался от своих родных. "Сын за отца" отвечал. Думаю, что решение было принято на семейном совете. По-другому  было не выжить. Все, что он зарабатывал, тайком переправлял родным. Если бы об этом узнали,  однозначно лишился бы работы. Доносы были нормой».

 Но для него автор находит оправдание: необходимость работы, а также предполагает форму легитимации: семейный совет. Содержанием биографических практик Нади становятся сексуальный либертинаж, обман мужей, пьянство, воровство, вранье, эксплуатация родных, отчуждение близких и одиночество в конце жизни. Обрыв этнических символов идентификации оборачивается в конце жизни для Нади забвением кровно-родственных контактов, но между ними еще и пренебрежение традиционными нормами женской морали, которая регламентируется, как упомянуто в начале автобиографии, старшим поколением женщин («селекцией занималась женская половина родни»). Насильственная миграция и разлучение семей создали условия для вымывания этого влияния на процесс традиционной женской идентификации части татарок как в положительном (в смысле получения образования), так и отрицательном значении (девиантное поведение). Появление таких маргинальных биографий в роду как история жизни Нади можно рассматривать и как определенную социальную цену, которую платит род за выживание, но и назидательный пример для других поколений этнической группы, смысл рассказывания которого – в послании\призыве к солидарности, сплочению и выживанию, т.е. выбору: кто - свой, кто - чужой.       

   Отметим также текстуальную особенность автобиографии А.А. – наличие особых метафор, аккумулирующих смысл происходящих поворотных событий на фоне повседневности. Это могут быть предметы, как, например, «Шаль, случайно взятая бабушкой из дома в холодную майскую ночь депортации 44-го, запачканный уголок этой шали  так и не отстирался, это была крымская грязь», «Встретились, всплакнули. "Свою кофемолку я узнала сразу же, как только увидела», «или «Налын, обувь на деревянной подошве, очень напоминающая  японские гета, папа сделал мне в детстве. Летом ходить в них было сплошным удовольствием». Это могут быть жесты: «О дяде (мама) вспоминала, глядя, как я нарезаю хлеб. "Так же тонко, как и он". И заключала: "Жадный был, очень", или устойчивые привычки: «Донос земляка о его кулацком происхождении положил конец его карьере летчика. Небо любил самозабвенно. Всегда провожал и встречал  меня в аэропорту, несмотря на мои протесты», "Когда меня поставили к стенке,  мне было уже все равно. Так измучили меня допросы. Не мог (позже) смотреть фильмы о войне». Эти метафоры – своего рода ключи памяти, которые открывают ценностно окрашенное воспоминание, свернутое в темном хранилище памяти, делают его достоянием дня сегодняшнего. Их устойчивость связана со встроенностью в повседневность, телесный хабитус вовлеченных персонажей. И благодаря им история приобретает свой чувственный характер, ее населяют не только события и имена, но цвет, запахи и жесты.     

Завершается автобиография А.Алиевой длинным пассажем, наконец имеющим отношение именно к ней, ее личным опытам и  переживаниям. Описав перед этим историю своей семьи, клана, этнические репрессии, она наконец добавляет к этой цепи свой кусочек пережитого опыта:

«В Крыму была единственный раз. Полуостров был мне чужим. Задуматься о том, кто я, заставили меня события 2 мая 1990 года. В тот вечер, возвращаясь из гостей, случайно оказалась рядом. Не показались странными ни свернутые шеи светофоров, ни люди, запрудившие проезжую часть. Начала что-то понимать, увидев, как два подростка указывают в мою сторону пальцем, возбужденно приговаривая: "Рус, рус," (узб).- русская, русская. Масла в огонь добавил случайный прохожий, посоветовавший мне бежать отсюда во избежание изнасилования (было употреблено нецензурное выражение). На этой площади была только часть толпы, пытавшаяся разбить камнями  окна хакимата. Основная лавина шла целенаправленно громить армянские и еврейские кварталы. На проспекте, по которому она двигалась, хватало домов, где жили не узбеки. Кое-где были выбиты стекла, не более. Петардами взрывались будки "Газированная вода", горели потрескивая мастерские сапожников, подожженные по маршруту следования. Их владельцами традиционно были армяне и евреи. Это был хорошо спланированный погром. Людей выгоняли на улицу, их дома грабили, а затем поджигали. Были редкие случаи изнасилования. Варварская акция преследовала  другую цель: липкий страх физического уничтожения должен был согнать с насиженных мест людей, которые возомнили, что это их Родина. Сразу после этих событий начался массовый исход. Моя записная книжка напоминает кладбище, где вместо надгробий адреса и телефоны…Я запретила себе бояться где-то на третий день. Мои родители жили с этим страхом всю свою жизнь. Мне досталось не в пример им, совсем мало. В последний раз?».

В приведенном отрывке наша героиня не только описывает часть современной ей истории, изживая и анализируя произошедшее, но решает глубоко функциональную для нее задачу – как  относиться к тому, что произошло, как встроить и проинтерпретировать вроде уникальное, но, с точки зрения семейной истории, повторяющееся событие уже в свою собственную жизнь. Итак,  на главный вопрос идентичности – Кто я такая?  - она отвечает гомологией  ею пережитого этнического погрома тем этническим и социальным чисткам, которые пережили ее родные. Структурная композиция ее автобиографии построена таким образом, чтобы нарративно изыскать ресурсы адаптации к той новой социальной ситуации, в которой она обнаруживает границы своей этно-идентичности. Поэтому, на наш взгляд, она начинает не с себя, с интроспекции, а выносит на авансцену рассказа этнические, виктимизирующие их носителей опыты, которые задают фрейм отношения к подобным опытам  и для нашей героини, чей этос – терпение и демонстрируемое достоинство («Я запретила себе бояться»).

(1) Имя не изменено по желанию автора,  которая любезно предоставила свою автобиографию для анализа. Впервые автобиография с комментариями автора представлена в публикации: Мещеркина (Рождественская) Е.Ю.Устная история и биография: женский взгляд // Устная история, биография и женский взгляд / Ред. и сост. Мещеркина Е.Ю. - М.: Невский простор, 2004. С.13-38.

**

Рождественская Е.Ю.
Биографический метод в социологии. - М.: Издательский дом НИУ ВШЭ, 2012. - 381 с.
В монографии изучается социальное посредством биографий и биографическое как социальный конструкт. В отечественной социологической литературе по направлению качественных методов отсутствует отдельное издание, посвященное исключительно проблемам полного цикла биографического исследования. В то же время обращение к биографическому интервью является распространенной исследовательской практикой. Новизна подхода планируемой монографии заключается 1) в теоретическом плане – в «нарративистской» позиции автора (нарративная идентичность как продукт автобиографического рассказа) и 2) в структурном плане – в охвате полного цикла биографического исследования от постановки задачи биографического исследования до ее реализации. Монография адресована как к социальным исследователям широкого профиля (социологи, этнографы, антропологи, культурологи), так и студентам (бакалаврам, магистрам), которые осваивают качественный подход в социологии.

показать оглавление

Оглавление

Введение 5

Глава 1. От жизненного пути к биографии 19

§ 1. Жизненный путь и биография 21
§2. Психологическая биографика 28
§3. Биография и проблемы идентичности 41
§4. Биография и Устная история 47
§5. Тендерные особенности воспоминаний 55
§6. Биографическая память: между индивидуальным и социальным 63

Глава 2. Нарративная идентичность в биографическом интервью 74

§1. Нарративная модель: от события к истории 76
§2. Условия понимания в автобиографическом рассказывании 79
§3. Нарративная идентичность 84
§4. Связность/когерентность (авто)биографии 87

Глава 3. Концепции нарративного интервью у Ф. Шютце, Г. Розенталь 91

§1. Биографическое исследование как процесс принятия решений 95
§2. Ф. Шютце и его концепция процессуальных кривых и нарративного интервью 117
§3. Г. Розенталь и ее версия биографическо-нарративного интервью 142
§4. Качество качественных методов 164

Глава 4. Визуальные документы в контексте биографического исследования 184

§1. Фотоальбом как визуализация биографии 184
§2. Анализ визуального изображения 187

Глава 5. Эмпирические кейсы: анализ нарративной идентичности в биографиях 202

§1. Политическая биография: «Президентом мне не быть» 202
§2. Этнокультурная и социальная идентичность: «из благородной немецкой семьи с баронским прошлым» 219
§3. Субкультурный опыт в биографии: «Я всегда влезала не туда, куда надо, и всегда знакомилась не с тем, с кем надо» 231
§4. Гендерные ловушки в биографии: «Я была домашним, дворовым ребенком» 243
§5. Болезнь и травма в биографии: «Я, по сути, воспроизвожу в танце свои переживания» 258
§6. Биографический опыт репрессий:«Мои родители жили с этим страхом всю свою жизнь» 273
§7. Маскулинная идентичность на уровне индивида (интрабиографика) и группы (интербиографика) 288
§8. Война в биографии: «Никому я не рассказывала, что была в Германии» 304
§9. Сочетание количественного и качественного подхода: типизированная биография мужчин и женщин 316

Глоссарий 349

Библиография 353